Страсти по Митрофану

Как он мог? Он – грубый, он – тупой, он – никчемный, бесталанный, он – отвратительный, пошлый, постоянно потеющий, ничтожный, земной, а она – нездешняя, ее голос – от Бога. Ей надо петь и быть ничьей. Просто ничьей. Выходить на сцену в белом платье, только не в таком прозрачном, как сегодня, волосы можно распустить, они тоже божественны, как у Мадонны… И петь. А он будет сидеть в зале на последнем ряду и смотреть на нее, и слушать. И больше никогда, никогда не будет даже в мыслях приближаться к ней.

Да, но как сделать, чтобы к ней не приближался никто вообще? Митя застыл на месте от этой мысли. Он-то не приблизится. А остальные? Все, все мужчины в мыслях ее раздевают, с ней близки, не он один. И наглый Никита, и перевозбужденный Дуда, и красный Костик, и этот гладкий, успешный нолик – поп-звезда Петерис, да все вокруг. Он видел, как смотрели, как сглатывали слюну… Как сделать так, чтобы она не принадлежала никому? Разве что убить ее.

Митя наклонился, умылся холодной водой. Это уже слишком. Мысли его готовы взорвать голову, но зато тело спокойно. Теперь он спокоен. Он знает, что он ее любит. И он знает, что не прикоснется к ней никогда.

Мальчик подобрал кусок старой расщепленной доски, может быть, обшивки какой-то лодки. Стал разламывать ее на мелкие кусочки. Дерево под его пальцами легко крошилось, обсыпалось трухой. Была лодка, на ней плавали, ловили рыбу, ее красили, берегли, подновляли… Такая же лодка, на которой девушка уходила в океан искать того, кто не вернется. Сама не вернулась, наверно. Утонула, а лодку выбросило на берег, разбило о камни. Здесь, правда, на Балтике камней особых нет. Да вообще никаких камней нет. Но можно представить…

Шторм, белая пена волн, летящая перевернутая лодка, Эля, в светлом платье, спиной опрокидывающаяся в темную воду, вода темно-зеленая, почти черная, и искрящиеся брызги волн… Ее золотые волосы ярче всего блестят, ярче солнца, которое всполохами проглядывает сквозь мрачные фиолетовые тучи… И все должно быть не очень реально, странно, как во сне, когда смотришь вроде со стороны, а вроде и с тобой это происходит – и ты изнутри, ты сам тонешь в этой толще бешено вздымающихся волн и видишь все сквозь свою боль, сквозь бьющуюся волну…

Митя сильно сжал кусочек деревяшки, заноза впилась ему в палец. Надо попробовать нарисовать все это. Нужно масло, акварели тут мало. Масло или темпера. Остро пахнущая краска, яркая, жирная, ложащаяся на холст плотными, внятными мазками… Черт, как больно, глубоко впилась щепка… Митя попробовал вытащить ее зубами, только обломал. Черт, как же хочется рисовать… Мучительно, как голод, как тоска по Элиным губам… Нет, ведь он же запретил себе думать о ней. Запретил, навсегда.

В кармане лежал выключенный телефон. Митя понимал, что теперь, включив телефон, он будет обречен на вынос мозга, иначе не назовешь, иначе с отцом разобраться не получится. Непонятно, что лучше – приехать и попасть под шквал его проклятий и ударов – то, что его будут бить, это точно, или же все-таки часть его гнева принять заочно, по телефону.

На фуршете, куда пригласили педагогов и старших участников-победителей, Эля стояла в сторонке, оглядываясь и надеясь, что где-то появится высокая стройная фигура ее друга, которого совершенно несправедливо не взяли петь на гала-концерте, а она поддалась уговорам и своему тщеславию. И ей тоже не надо было петь, без него. Потому что, конечно, никак он ее номер испортить не мог. Немного тянул, немного отставал от нее, не хватало ему техники, легкости, виртуозности, не все он может выразить, что чувствует, но он же такой красивый, такой вдохновенный со своей виолончелью, оркестр в записи никак не заменил Митю, с его прекрасными глазами, руками, растрепанными волосами…

Эля вздохнула. Кажется, она по нему соскучилась. И чувствует свою вину. А как ему сказать об этом? На концерт он, по всей видимости, не пришел – обиделся, понятно. Тем более не придет на фуршет, он считает, что Гран-при не ему дали, а ей одной… Телефон у него по-прежнему отключен. Где он вообще? Такой человек, как Митя, мог и в Ригу уехать. Бродит там сейчас по городу один, страдает – от своего несовершенства, от того, что она его, получается, предала…

– Как настроение? – Никита наконец отыскал Элю и подошел к ней, закусывая на ходу бутербродом с рыбой. – Хорошо все устроили, правда? Но я еще лучше устрою. У меня будет суперфестиваль. Я насмотрелся в этом году, наездился, вижу чужие ошибки, на них учусь, знаю, как надо. Слушай, я заранее хотел договориться о том, что ты будешь петь. В какую сторону хотя бы выбирать. Мы, конечно, с тобой это еще обсудим… Аранжировку можно какого-нибудь хита за мой счет сделать, отличный кавер, у меня есть ребята… Ты надумала поехать со мной в Норвегию? Паром, кстати, идет из Риги. Можно завтра сесть и… Ты как?

– Никак. Спасибо, конечно. Но я точно не поеду. Я приехала сюда с Митей и уеду с ним.

– Ясненько… – Никита улыбнулся. – С одной стороны, конечно, приятно, что ты такая верная… Но не очень приятно, что верность хранишь не мне.