Страсти по Митрофану

Митя стал робко играть. Все хорошо, только играть не очень хочется. Он бы сейчас сел, как вон тот художник, с карандашом в зубах, который прислонился к стенке, задумчиво смотрит, что-то набрасывает на большом листе бумаги. Митя бы тоже сделал набросок, а потом слепил бы Эльку, как она, забросив голову назад, поет, губы ее чуть приоткрыты, волосы тяжелой золотой массой лежат на ровной спине, хрупкие плечи сведены чуть вперед, грудь обозначена под кружевной легкой туникой… Элька сейчас не в тунике, но лучше пусть будет так… У нее есть такая, совершенно невозможная туника, когда она ее надевает, Митя делать ничего не может, только смотреть на нее и представлять, как бы он ее обнял. Или как бы слепил. Радость почти одна и та же. Но и то и то – запрещено. Запрещено, запрещено… Почему запрещено? Почему, если ему больше всего на свете этого хочется? Потому что не все наши желания должны исполняться, потому что ему это помешает, помешает… Но просто разум мутится от того, что она рядом, ее голос, ее запах, ее губы, она поет, какой замечательный голос, светлый, сильный, он наполняет все его существо, ему хочется тоже петь с ней, но, главное, он должен быть рядом, совсем рядом, совсем близко, так, как нельзя, должен, иначе его сейчас разорвет…

– Мить… – Элька подергала мальчика за рукав. – Давай еще раз со второго квадрата. Ты запутался немного.

– Ой, прости… Давай еще раз.

– Немного поэнергичнее играй, хорошо?

– Ладно. Я нормально играю, – тут же обиделся Митя.

Эля посмотрела на своего друга. Чего-то ему не хватает – играет вроде чисто, но как будто бы не может выразить в музыке то, что наполняет его душу. А душа точно переполнена – вот только понять бы чем.

Вчера вечером они долго колебались, где им репетировать, из холла их прогнали, тогда они все же пошли в Элин номер, Митя завесил дверь одеялом, уверяя, что будет меньше слышно, и репетировали до одиннадцати, пока к ним не пришла администратор и не попросила их прекратить шуметь. Митя взял виолончель, встал и молча ушел из Элиного номера, сказал только «пока».

Придя к себе, он через некоторое время начал ей писать. Писал обо всем – о том, как он волнуется перед конкурсом. Не боится, но волнуется. О том, как иногда чувствует страх перед будущим. О том, что он знает, что у него все будет, только надо работать день и ночь для этого, играть, играть. Митя писал коротко, не всегда четко выражая свои мысли, но Элька поняла, как поняла и то, что говорить ему трудно, проще писать.

Утром он встал рано, привел себя в порядок, на завтрак в ресторанчик спустился в чистой рубашке, причесанный, аккуратно побритый – Мите, правда, как и большинству их мальчиков, брить пока нечего, но несколько первых отросших волосков бороды или бакенбард выглядят очень небрежно, если они их не бреют. Элька чуть задержалась на завтрак, потому что неожиданно написал Костик, который никогда не пишет в Москве, ни по делу, ни тем более просто так. Ходит за ней, садится на уроках неподалеку, краснеет, стоит рядом на переменах, но не пишет. А тут написал:

 Сегодня после вручения дипломов наши собираются в парк. Пойдешь?

 Кто пойдет? – уточнила Эля.

 Все – София, Танька, Егор, Ваня, еще кто-то. А ты?

 А я в Латвии на музыкальном фестивале, Кость. Я не пойду. Тем более мы же все в десятый класс переходим, это все проформа.

 Ладно, – написал Костик.

А минут через десять спросил:

 А когда вернешься?

 Как пойдет… :-) – ответила Элька, недоумевая, что вдруг Костик так осмелел.

Может, на его нежной девичьей коже тоже стали расти усы, борода и бакенбарды? И он решился, точнее, не решился, а… взял и спросил… и если она ответит, то он… может быть, решится… еще что-нибудь спросить… как погода… как настроение… какие планы на лето… Знал бы Костик, с кем Эля сейчас гуляет по милым улочкам Прибалтики, не писал бы. Он точно драться за нее не станет, это не Дуда. У Дуды летом будут три разных девушки, Дуда ненасытен и всеяден, любит девочек и любим ими, но осенью снова побежит за ней, за Элькой, просто потому что поставил себе цель – догнать и победить.

Митя играл, Эля пела без перерыва минут сорок. Мимо них шли люди, туристы в основном – немцы, китайцы, русские, поляки. Кто-то приостанавливался, слушал внимательно, даже хлопал, кто-то небрежно бросал монетку.

– Очень унизительно! – не выдержал Митя, увидев, как какая-то пожилая женщина положила деньги – два евро – и еще шоколадный батончик.

– Терпи, Митяй, – засмеялась Эля. – Участь артиста вообще незавидная. Поэтому я и не собираюсь идти в консерваторию.

– Очень напрасно, – заметил мужчина, который сидел за столиком в соседнем кафе, недавно пересел поближе, на крайний к ним стол, но сидел спиной, и Эля не думала, что он их слушает и сейчас слышит их разговоры. Мужчина говорил по-русски хорошо, с легким акцентом. – Напрасно не идешь учиться. Сколько тебе лет?