Страсти по опере

И Леонкавалло после «Паяцев» потом написал не одну оперу. У него есть и своя «Богема», которая ставится сегодня под названием «Жизнь Латинского квартала», и «Заза», и даже опера, написанная по поэме Пушкина «Цыганы», которая вместе с рахманиновским «Алеко» недавно исполнялась на сцене одного из московских музыкальных театров. В этих операх много воды, мыла, этакого музыкального шампуня, есть и очень красивые арии и ансамбли. Но даже близко нет такой же цельности, такого единомоментного выплеска таланта, фантазии и музыкальной драматургии, как в опере о бродячих из Каламбрии.

И для вечности, строго говоря, остались только они, «Паяцы». Вначале, кстати, опера называлась «в единственном числе», в честь Канио — «Паяц», и на немецкой сцене под таким названием она до сих пор и ставится — «Der Bajazzo». Но первый исполнитель роли Тонио — знаменитый Виктор Морель не мог примириться с тем, что его герой не фигурирует в названии оперы. И автор вынужден был уступить.

Дело в том, что Леонкавалло, при всех своих дарованиях, совсем не имел, похоже, столь подчас необходимой творческому человеку деловой хватки. Иначе отчего он мог только наблюдать за потрясающим успехом, который на объявленном издателем Эдуардо Санцоньо конкурсе одноактных опер стяжал Пьетро Масканьи — а ведь он был на шесть лет моложе будущего автора «Паяцев»?

Шарж на Руджеро Леонкавалло

Правда, после этого Леонкавалло взялся за дело всерьёз и написал свой шедевр меньше чем за полгода. Ретивое ли взыграло у темпераментного земляка Энрико Карузо? Или просто зависть? Кто знает… Но «Сельскую честь» теперь чаще всего ставят в паре именно с «Паяцами». Только вот «Сельская честь» кормила Масканьи более полувека, а «Паяцы» Леонкавалло — вдвое меньше…

«Можно лицо своё спрятать под маской — сердца маской не скроешь…»

Верно говорят, что нет ярче наших детских впечатлений. Именно детским впечатлением и был навеян сюжет «Паяцев». В доме его отца, важного судейского чиновника, служил камердинер, который однажды прямо во время представления зарезал свою любовницу, артистку бродячей труппы.

Убийцу схватили и судили, он получил сполна и по заслугам — двадцать лет каторги. Он отбыл её полностью и по возвращении не раз заявлял, что ничуть не раскаивается и что, стрясись такое ещё раз, он поступил бы точно так же!

Но опера — не о раскаянии преступника, а о том — о чём поёт в прологе Тонио! — что такое жизнь паяца, что такое жизнь обделённых судьбой несчастных людей. «Можно лицо своё спрятать под маской — сердца маской не скроешь…» О том, что под этой нарисованной на маске вечной улыбкой, под костюмом паяца они таят большие человеческие и невидимые для окружающих страсти. Их сердца разорваны, растерзаны, испепелены, а им надо выходить и играть — публике на их эмоции наплевать, она деньги заплатила…

О сюжете, правда, были и другие мнения… Почти забытый ныне француз Катюль Мендес был уверен, что Леонкавалло — без соответствующего разрешения! — использовал сюжет его пьесы La femme à Tabarin, которую — факт установленный! — видел в Париже в 1888 году Леонкавалло. Мендес подал в суд, композитор выступил с опровержением, рассказав об упомянутом выше случае, который произошёл в калабрийской деревушке Монтальто. Правда, в отличие от конфликта с Пуччини из-за «Богемы», в этом случае всё кончилось вполне полюбовно — Мендес признал правоту Леонкавалло, и они помирились.

Российская премьера «Паяцев» состоялась в Москве, в антрепризе известного певца, педагога и режиссёра Ипполита Прянишникова через полгода (!) после мировой. Сначала на русском, а потом уже на итальянском языке!

Надежда Матвеевна Малышева-Виноградова рассказывала, что «Паяцев» собирался в своей студии ставить и восхищавшийся их драматургией Станиславский. Уже, по-современному говоря, шёл кастинг на роли, и Майя Леопольдовна Мельтцер должна была исполнять роль Недды. Но — не сложилось, увы…

«Шикарно! Делай!»

Впрочем, тот спектакль можно только воображать… А тот, что шёл у нас в театре Станиславского и Немировича-Данченко, я считаю одной из лучших интерпретаций «Паяцев», которые мне доводилось видеть на оперных сценах. Лев Дмитриевич Михайлов невероятным лаконизмом, предельной скупостью сценического оформления, которые вообще отличали его стиль, его режиссёрский почерк, добился совершенно потрясающих результатов.

В первой части этой книги я уже вспоминала его «Богему», в которой я пела: третий акт, эти веющие холодом нагие деревья, а на их фоне едва мерцает огонёк крохотного домика, где разворачивается действие. Там Мюзетта, Марчелло, Рудольф, Мими.