Страсти по опере

Итальянцы по характеру более взрывные, более темпераментные, итальянцы могут дать волю чувствам. Французы делают всё намного мягче, спокойнее, как бы полушутя. Но это вовсе не означает, что они не держат ножичек за спиной! Французский характер намного сложнее. Вот я сейчас читаю, вернее, перечитываю, кайфуя, Франсуазу Саган — «Любите ли вы Брамса?». Вот французские характеры! В них всегда есть какое-то двойное дно, какое-то все время незаметно нависающее облако….

У итальянцев если уж страсть — так страсть. Если уж крик — то крик. Если смех, как у Россини в «Севильском», так это от всего сердца и от всей души. Юмор на грани острой сатиры, острого гротеска.

Ничего столь же гротескового я во французском репертуаре не знаю, хотя я переслушала очень много музыки. И того же «Севильского цирюльника» очень трудно сравнивать, допустим, со «Сказками Гофмана». Там — не сатира, а злобное, дьявольское начало и на контрасте с ним — полная чистота. С одной стороны, Олимпия с её абсолютно дьявольской колкостью, сам Гофман со своей песенкой о Кляйнзаке и прочем, а с другой — Антония и прочее.

У Оффенбаха — в тех же «Сказках Гофмана», в «Орфее в аду», в «Периколе» — даже самые резкие и яркие краски умягчаются чисто французским шармом, чисто французской игрой, чисто французскими музыкальными оборотами. Хотя «Сказки Гофмана» при этом в творчестве Оффенбаха и по музыке, и особенно по драматургии вообще стоят особняком, это, образно говоря, отдельное здание, отдельный дворец. При всей парижской резкой заточке — хотя действие происходит не только в Париже, а в разных городах мира — в опере Оффенбаха есть некая очень здорово переданная им немецкая гранёность, остроконечность даже, идущая от, скажем так, не очень доброй природы сказок Гофмана.

Наталья Александровна Ирецкая

У Россини же гротескная колкость приправлена, образно говоря, изысканными трюфелями и итальянским соусом. Он — я в этом ни секунды не сомневаюсь! — мог бы, хотя и несколько по-иному, создать оперу на сюжет гофмановских сказок, это чисто россиниевский материал. Мог — если бы захотел! Если бы не обленился к концу жизни, не променял корону первого оперного композитора Италии на поварской колпак, не стал толстым и не сказал однажды Верди: «Знаешь, я не композитор, я повар».

А как композитор Россини готовил свои музыкальные «блюда» главным образом для своей жены, красавицы-примадонны Изабеллы Кольбран, обладавшей голосом колоссального диапазона — почти три октавы. Именно для неё написаны и Семирамида, и Армида, и Елизавета, и Дездемона, и Элена в «Деве озера». И «соус» у него очень вкусный, точнее, очень красивый. Даже когда он цитирует себя в «Деве озера», La Donna del lago у него звучит чистейшая Розина! Кто-то, помнится, шутил, что каватину Розины следовало бы называть не Una voce poco fa, а Una voce poco mi, потому что написано в ми мажоре, а колоратуры транспонировали в фа, чтобы повыше и позвонче было!

Пух, не падающий на землю

Французскую вокальную музыку ни в коем случае нельзя петь тем же звуком, которым поётся итальянская — есть для меня вот такое категорическое отличие. И категорическое отличие в звуке. Того же Оффенбаха на итальянский манер не споёшь!

Об этом мне много говорили мои замечательные коучи: и американка Джоан Дорнеман из «Метрополитен», которую иногда называли «ушами Джеймса Левайна», и такой француз из французов Пьер Валле, он тоже работает в «Метрополитен» в качестве main coach французского репертуара. Именно он делал с нами вечер двух Манон в Большом театре и часто говорил мне: «Когда ты поёшь в один вечер „Манон“ и „Манон Леско“, мы должны слышать разницу, мы должны слышать, как ты через себя протащила и французскую музыку и итальянскую». Он втолковывал мне: вот чуть-чуть «мяукающая» линия артикуляции французского языка и другая градация гласных, и… Я спрашивала: «А как вообще это всё запомнить?» А он, назидательно так: «Учить надо!»

Сам тон французской музыки — и соответственно твоего голоса — должен быть легчайшим, абсолютно «парящим». Как пух, который никогда не опускается на землю. Даже когда Манон очень страдает, говорил мне Валле, она всё время над землёй…

Изабелла Кольбран

Без лёгкости, эластичности звуковедения, без чёткой, прозрачной, предельно ясной артикуляции, без этого «пухового» тона во французской музыке делать нечего. Весь колорит музыки теряется, какие бы кульбиты и фортели ты ни выделывал на сцене. Бесполезно!

Правда, итальянцы над этой лёгкостью нередко подтрунивают, принимая, сознательно или нет, её за легкомыслие.

Tutto fanno, nulla sanno,
Tutto sanno, nulla fanno:
Gira volta son Francesi,
Piu gli pesi, men ti danno[33] —

писал великий итальянский поэт Витторио Альфьери.