Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

Лосев вовсе не противопоставляет миф логосу (то есть науке-Ньютону), он сам логос понимает как видоизмененный миф, потому что в мифе концентрируется тот вид знания, какой своей универсальностью и глубиной заметно превышает способность логоса и его частных проявлений объяснять действительность. Логос не может бороться за целостного человека, он исключает из восприятия бытия живое чувство жизни как главный эквивалент ее проницаемости и адекватного усвоения. Логос для Лосева подобен патологоанатому, который орудует с мертвым телом, и его знание совершенно бессмысленно и ненужно для «живой, напряженной реальности».

Тайна жизни заключается не только в осознании того исходного импульса, какой делает очевидным процесс субъективации и тем самым адекватного восприятия действительности, так как мы все же не понимаем до конца, что именно из себя представляет сознание человека и главное – его самосознание, а это самое существенное в жизни индивида. Но и этого мало. Помимо случившегося акта рефлексии, связанного с апперцепцией реальности человеком, возникает вопрос отношения к ней (реальности), установление пути, по которому необходимо идти, чтобы более-менее адекватно ее объяснить. По убеждению не только Лосева или других русских философов этого (религиозно-философского) круга, к примеру, С. С. Аверинцева, механистическая, количественная, дескриптивная линия накопленных и исчисляемых, в том числе и через цифру в современной эпохе, знаний ведет и привела во многом в тупик современную культуру. Человек не постигает себя как человеческое существо, обладающее своим собственным самосознанием, а стало быть, и ответственностью за свои поступки и свою жизнь, как существо, созданное кем-то «по его образу и подобию». Он становится в лучшем случае носителем безжизненной и враждебной информации, умертвляющей его истинно человеческие начала и лишающей его прикосновения к вечному.

В некотором отношении миф выступает как то самое орудие, какое позволяет компенсировать недостаточность механистического и количественного объяснения действительности. Тем более, что мышление человека продолжает сохранять значимые элементы архетипического, мифического отношения к реальности. Это проявление мифа и сегодня реализуется, прежде всего, в явлениях культуры и искусства (как части культуры). Но, глядя на избывание в современных формах культуры всего, что как-то напоминает те или иные аспекты содержания, то есть смысла, а почти все сегодня переходит в игру форм и пропорций, опять-таки в нечто механистическое, то становится очевидным, что вымывание мифичности уже неотвратимо происходит и в культуре.

Есть, правда, целый ряд национальных культур, в которых эта архаичность продолжает жить, и в этом известное спасение для всего человечества (может быть так оно и будет, если и они, эти культуры, не будут погребены под эверестами информационного мусора). Россия здесь продолжает пребывать на одном из первых мест.

* * *

У Лосева есть еще один аргумент, которым он стремится объяснить необходимость мифологической интерпретации жизни. Он пишет о времени. Для него физическое (или историческое) время в его линеарном, прямолинейном движении есть нонсенс, который не позволяет дать ответ о сути времени. С тайной времени может справиться только миф, только мифологическое отношение к реальности. Он очень интересно в этом отношении описывает и характеризует время начала XX века. Приведем небольшую цитату перед тем, как двинуться в наших рассуждениях дальше.

– «Если вы хотите говорить о подлинно реальном времени, то оно, конечно, всегда неоднородно, сжимаемо и расширяемо, совершенно относительно и условно. Кто же не переживал три секунды как целый год и год как три секунды? Я даже думаю, что с 1914 года время как-то уплотнилось и стало протекать скорее… Время, как и пространство, имеет складки и прорывы… Во времени иногда бывают сотрясения. Время, наконец, в каком-то смысле обратимо. Общеизвестны сказочные мгновенные постарения и помолодения. Религиозный экстаз характеризуется именно прекращением или свертыванием времени, сжатием прошлых и будущих времен в одну неделимую настоящую точку» [1, с. 472]. Замечания философа крайне продуктивны, они тем более западают в память, что вызваны глубоким пониманием древнего, архаического восприятия времени как некой субстанции, управляющей важнейшими процессами жизни. Возникают у него и малопонятные, на первый взгляд, суждения о природе времени: «Время – боль истории, не понятная «научным» исчислениям времени. А боль жизни – яснее всего, реальнее всего. «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию» [1, с. 473].