Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

Может быть, сегодня человек в большей степени, чем в древности, окружен мифологическими парадигмами современного происхождения, которые требуют постоянного погружения в себя. Получение ответов на вопросы, а что есть культура, цивилизация, судьба человека в новейшую эпоху, каков будет homo sapiens в связке с цифрой и всякого рода компьютерами и искусственным интеллектом, в самой малой степени отличается от поисков ответов человека, жившего в эпоху активного мифотворчества. Поиски такого рода онтологических ответов не носят математического или механистического характера – это все же в большей степени хаотичное нащупывание тех смыслов, какие будут определять жизнь людей в самом ближайшем будущем. И они требуют всего, целостного человека. Сказать, что мы хотя бы определили пути нахождения ответов на эти вопросы, было бы безусловным завышением человеческого самомнения и очередной иллюзией. Мы все еще живем среди мифов и – самое главное – не знаем отгадок на них. Та спасительная нить Ариадны, о которой велась речь чуть выше, трагическим образом выскользнула из наших рук, и мы судорожно пытаемся обнаружить ее конец среди эпистемологических развалин сегодняшнего нашего (не) понимания мира.

* * *

Обобщающая категориальность восприятия бытия, какую мы обнаруживаем в разных мифологиях, представленных в мировой культуре, говорит о том, что сознание человека на первых этапах своего развития легче оперирует с абстрактными величинами и обобщенными суждениями, представленными в мифе. И это, несмотря на то, что они прячутся за конкретными героями, перипетиями их судеб и подробностями их странствий по открывшемуся миру-вселенной, который необходимо обживать, в том числе и интеллектуально. Заметим, что во всяких мифологических парадигмах нет не перемещающихся во времени и пространстве героев. Миф не может состояться, концентрируясь вокруг неподвижного мифологического героя: всякий раз он движется и в движении под него упорядочивается и структурируется сама действительность. И это пространство движения героя, время его существования обратным образом осмысляются, и именно таким образом эти категории «очеловечиваются» и получают свое антропное измерение.

Вот Икар, сын великого изобретателя Дедала, не послушал своего отца, создателя крыльев из перьев голубей и скрепленных воском и медом, поднялся слишком близко к солнцу, отчего воск и мед растаяли, и он упал в морскую бездну. В этом мифе все имеет конкретное выражение и воплощение, включая описание самих крыльев, место заточения Дедала и Икара в горах по воле бессердечных богов, но основный смысл, какой прочитывается нами и сегодня, заключается в воплощении в данном мифе порыва человека к неведомому, нарушение всяческих запретов и ограничений, и представляется нам изумительным примером мечты и преодоления земного притяжения каждым человеком, поднимающимся над обыденностью жизни.

Миф поиска и обретения истины, миф о тщете жизни, миф о преодолении предусмотренной парками судьбы, о победе над смертью и переходом в состав бессмертных богов, миф о возвращении к родному очагу, о поисках «золотого руна (века)» и т. д. и т. п. Мы продолжаем пользоваться этим наследием, причем оно угнездилось в самых основаниях нашего понимания и аксиологизации действительности, стало чуть ли не основной частью нашей эпистемологии. Но и этого мало, вся наша культура должна была впаять в себя совокупность смыслов, выраженных в мифологии. А художество как таковое невозможно без использования универсальных моделей воспроизведения реальности (тот самый мимесис), какие впервые были определены именно что в мифологических формах идеальной деятельности человека. Чудесно также и то, что верность угаданных смысловых, а стало быть, и человеческих противоречий такова, что мы ничуть не подвергаем сомнению исходную базу нашего истолкования человека, природы и космоса.

Внешне кажется, что к Шолохову такой подход не приложим, так как у России (Руси) не было своей мифологии. Но это не так. Как автору представляется, и в своих предыдущих работах, посвященных формированию русской эпистемологии, он старался доказать, что роль подобной древнегреческой мифологии в русской культуре сыграл процесс особого формирования самого русского языка, какой соединил в себе религиозную мифичность и дописьменные, языческие представления древнерусских людей.