Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

Такие наименования не произвольные имена. В них изъявляет себя… основополагающее постижение греками бытия сущего вообще. Но такими определениями и закладывается основа истолкования вещности вещи, задавшая меру впоследствии, ими полагаются твердые пределы западного истолкования бытия сущего. Западное истолкование сущего начинается с того, что греческие слова перенимаются римско-латинским мышлением… Такой перевод греческих наименований на латинский язык отнюдь не только невинная процедура, какой считают его еще и поныне. Напротив, за буквальным по видимости и, стало быть, охраняющим переводом с одного языка на другой скрывается перевод греческого опыта в иную форму мышления. Римское мышление перенимает греческие слова без соответствующего им равноизначального опыта того, что они говорят, без самого греческого слова. С этого перевода берет начало беспочвенность западного мышления» [3, с. 58].

Для системы Хайдеггера данное утверждение имеет во многом принципиальный характер. Без этого тезиса поиск сущего становится не имеющей смысла работой, так как нам становится неясен сам процесс обретения человеческим сознанием связи с реальностью и тем, что он называет «сущим в Бытии».

Любопытным образом у Тойнби мы также обнаруживаем похожую ссылку на древнегреческий язык с учетом решения им главной задачи – понимания генезиса, развития и взаимодействия цивилизационных общностей в мировой истории. Он пишет: «В качестве двух полярных крайностей возьмем классический санскрит и современный английский. Санскрит в силу исторической случайности оказался законсервированным в канонической литературной форме еще до того, как, претерпев существенные изменения, он превратился в индоевропейский праязык – язык, из которого произошли все индоевропейские языки. В санскрите англоговорящий исследователь найдет поразительное количество флексий при удивительной бедности частиц, тогда как на другом конце шкалы в современном английском осталось чрезвычайно мало флексий, унаследованных от праязыка, но образовалось огромное количество предлогов, частиц и вспомогательных глаголов. В этой лингвистической шкале, где английский и санскрит представляют собой две крайности, аттический греческий (древнегреческий, в нашем обычном выражении – Е. К.) находит ближе к середине. Аттическое наречие поражает сходством с санскритом по обилию флексий, но дальнейшие наблюдения показывают, что греческие и санскритские флексии иначе распределены между различными частями речи. Греческому менее, чем санскриту, свойственны флексии существительного, но, с другой стороны, в нем больше флексий глагола. Эта разница весьма существенна, ибо глагол в отличие от существительного несет в своем содержании и отношение, и значение» [2, с. 236–237].

Здесь же стоит обратить внимание на замечание Тойнби по отношению к арабскому языку; оно в самом прямом отношении может иллюстрировать существенные стороны формируемой через этот язык картины мира и выявления в ней доминантных начал. Он пишет: «Арабский глагол поначалу поражает английского исследователя обилием «аспектов», выраженных с помощью внутренних флексий, но вскоре обнаруживается, что английский глагол с помощью вспомогательных слов может выражать все эти аспекты, равно как и все возможные значения времени, тогда как арабский глагол с его единственной парой времен – совершенным и несовершенным – фактически беспомощен выразить элементарное временное развличие между прошлым, настоящим и будущим» [2, с. 237].

Столь обширное изложение концецептуальных размышлений Тойнби для нас важно тем своим аспектом, по которому существует безусловная взаимосвязь между используемой системой письменного языка (на базе какого-то алфавита) и иными видами развития и жизнедеятельности общества, использующего именно этот, а не иной способ письменной речи, а стало быть и определенной фиксации всей совокупности идей, представлений, научных догадок, выражения эмоциональных отношений к действительности в данном типе языка.

Не столько словарный запас, но сама система языка, больше или меньше способствует воссозданию бытия во всем его доступном человеку объеме – от наблюдения внешней среды до передачи тончайших состояний внутренней и интеллектуальной жизни. Она же регулирует и другие приемы и формы взаимосвязи самого общества в целом с действительностью уже на мега-уровне – в области государственного строительства, культурных предпочтений, форм и сложности создания культурных объектов, формулирования субъективного набора этических ценностей и всего прочего, необходимого для осуществления развитой и богатой культуры. А она, в свою очередь, может лечь в основание определенного типа цивилизации.