Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

Внешне эта связь тогда была как бы и не видна, она могла показаться случайной, притянутой «за уши», а властителями умов были в то время совершенно другие фигуры, о которых упоминать здесь не место. Но, начиная углубляться в подлинные процессы развития страны, эволюции народа в историческом смысле, необходимо было вновь и вновь обращаться к текстам писателя – от «Тихого Дона» до «Судьбы человека». Оказалось, что самое главное слово о народе уже было произнесено именно Шолоховым – о его поисках правды, о самоотверженности, с какой этот народ защищает свою родину, о том, какими глубинами духовной жизни он обладает, как он способен любить, как он богат психологически.

Чтобы понять и определить, куда стране и народу нужно двигаться, необходимо было учесть все эти факторы, освоить все те открытия, что уже были произведены Шолоховым. И вот и наступила черная полоса в восприятии творчества писателя. Считанное количество людей могло подойти к пониманию Шолохова именно таким, а не поверхностным образом, видя в нем «певца» социалистических преобразований в СССР. (Отметим, что такого рода сложности в отношениях Шолохова с господствующей идеологией, властью, говоря конкретнее, с литературно-либеральной средой, с новомодными мыслителями, не влияли на любовь рядового читателя к нему. Его книги продолжали издаваться миллионными тиражами и тут же раскупались людьми).

Одним из тех людей, кто смог повернуть общественное сознание именно к глубинному пониманию творчества великого русского писателя, и был П. В. Палиевский. Опять-таки, нельзя не упомянуть об удивительной свободе, с какой он писал о сложнейших вопросах мирового значения и мирового культурного контекста, связанного с русским гением. Речь у него шла в первую очередь не о безусловной гениальной художественности Шолохова, не о продолжении им русской национальной традиции, но о перемене взгляда на положение народа как такового в мировой истории. Палиевский первым поднял вопрос, важнейший не только для мировой литературы, но именно что для мировой истории, – о том, как и почему изменились роль и место народных масс в историческом процессе XX века. Он заявил и сделал это предельно обоснованно, что именно Шолохов рассказывает о последствиях подобной перемены позиций, когда народ как реальная движущая сила истории, понимаемая вовсе не в примитивно марксистском ключе, уходит с ее авансцены и сознательно помещается на задворки.

По мнению ученого такого рода перемена места главной силой мирового развития, являющейся одновременно источником многообразных философских и художественных открытий, несет в себе будущие катастрофические последствия. По его мнению, именно об этом все творчество русского писателя.

* * *

С Шолоховым к тому времени (времени написания статьи) сложилась странная ситуация, и я знал ее как никто другой, так как к этому времени перелопатил практически всю литературу о писателе, начиная с 20-х годов. За исключением нескольких имен, вроде Б. Емельянова, И. Ермакова, Н. Кравченко, никакой серьезности в научном смысле по отношению к Шолохову и не предполагалось. Это был писатель, какой как бы иллюстрировал своим творчеством идеологическую правоту советской системы на всех этапах ее развития – от гражданской войны до Великой Отечественной, включая период коллективизации.

Но за основной массой этих исследований не было самого Шолохова, не было его удивительно живых героев, их мучений, любви, не было великой и сложной философии жизни, какая бросалась в глаза любому читателю. Было такое ощущение, что существуют два разных писателя – для власти и рядового, внимательного поглотителя литературы. Причем власть с удовольствием поддерживала такого рода дихотомию, так как это отвечало ее примитивным идеологическим установкам.

Был во всей этой истории с Шолоховым еще один аспект, который лично для меня стал, чуть ли не главным импульсом к занятию его миром с научной точки зрения. Особое отношение к нему со стороны, так называемых «интеллектуалов», увлеченно занимавшихся М. Цветаевой, Б. Пастернаком, А. Ахматовой. Отношение явно пренебрежительное. Это меня крайне удивляло, так как и эти русские поэты входят в круг моих любимейших, и я с ними, к слову сказать, знакомился в архивах Вильнюсских библиотек, читая их тексты в оригиналах первовыпусков 20-х годов, будучи знаком с белогвардейскими стихами Цветаевой и запрещенными поэмами Ахматовой. (Так случилось, и я описывал эту ситуацию в других своих книгах, что я имел доступ к зарубежным изданиям этих текстов в богатейших виленских библиотеках). Но для меня это вовсе не отменяло Шолохова. Более того, я видел, что эти великие тексты русской литературы дополняют друг друга, становятся едиными на каком-то ином, более высоком уровне русской словесности.