Страстная неделя

И вот он опять на улице, надо заработать на жизнь. На жизнь! Жить или умереть! Все равно что идти или оставаться. Он отлично знает, что будет жить, так же как все время идет и идет. Что это — трусость? Иногда ему кажется, что трусость. Но кончить самоубийством — ведь это же значит придавать большое значение жизни. И в 1804 году он тоже не покончил с собой. Он живет так же, как идет. Следующий шаг никуда его не приводит. Вот сейчас он на Главной площади. Там толпится народ. Военные, штатские собираются группами. Кирасиры и штаб-квартира герцога Тревизского помещаются в гостинице «Гран Гард» с двумя боковыми лестницами, соединенными на втором этаже балконом.

От нечего делать Симон остановился перед свежей прокламацией. Длинный парень за его спиной насмешливо хмыкнул:

— Верите тому, что написано?

Симон обернулся, посмотрел. Похож на кучера, нет, не угадал — хозяин двухколесной тележки для седоков, так называемой «винегретки», и экипаж его тут, стоит, опустив оглобли. Верю ли? Чтобы поверить, мало прочитать слова. Хорошо, попытаюсь. И Симон старается вникнуть в текст, который он пробежал машинально: «Державы, подписавшие Парижский договор и собравшиеся на Конгресс в Вену, узнав о побеге Наполеона Буонапарте и о его вторжении во Францию, считают, что их собственное достоинство и общественный порядок требуют…» и так далее. Ну и что же?

Долговязый парень показал на объявление:

— Нет, эта бумажонка не помешает ему спать в Лувре! — Ну, это само собой… И парень прибавил: — А потом все тут враки! Хотят нас запугать!

Симон пожал плечами.

— Почем я знаю?

Парень обозлился.

— Как, ты, оборванец несчастный, и вдруг за принцев? За этого вшивого толстобрюха, что хочет подставить нас под пули пруссаков?

Симону стало смешно. Разве он за принцев? За каких это принцев? За какого вшивого толстобрюха? Он ушел, ничего не ответив. Что еще бубнит ему вслед этот парень? Ишь ты, впрягся в тележку, и впрямь добрая рабочая лошадь. «Буонапарте поставил себя вне гражданских и общественных законов, как враг всего мира и возмутитель порядка он сам обрек себя на преследование и всеобщее осуждение…» Но если эта прокламация действительно что-то значит, так ведь это же война. Возможно, тогда снова придется поступить на военную службу. Несмотря на усталость, на безумную душевную усталость. И тут и там будут формироваться армии. Начнутся парады, музыка, прощания. А затем марши из города в город. Бесконечные обозы с провиантом и военным довольствием. Займутся военной игрой: передвижением на карте различных войсковых частей — маленькие прямоугольнички, а в них Андреевский крест. Пока не заговорят пушки. А пушки обязательно заговорят…

Симон почувствовал смертельную усталость. Он как раз стоял перед церковью. Хорошо бы войти. Ведь в церкви можно посидеть. Но надо искать работу, а сейчас на рынке можно наняться таскать грузы.

* * *

Теперь Теодора особенно поражали разговоры его товарищей по бегству, хотя бы наивная болтовня молодого Монкора. И не только Монкора, таких, как он, на Сенпольской дороге много. Можно подумать, что мысли их заняты только одним: устали, устали, разбиты, дождь, ветер, хочется есть (когда будем отдыхать? где поедим?), и что все это нисколько не связано с остальным, с вопросами, которые они задавали себе прежде, чем уехать, и с новыми, которые возникают теперь в связи с поступающими сообщениями. Но неужели возможно, чтобы три тысячи человек рассуждали, как волонтеры Школы правоведения, принимали на веру штампованные мысли, общие места, неужели возможно, чтобы эти три тысячи человек проделали, покинув Париж, около пятидесяти лье среди полного хаоса, видели колебания принцев королевского дома, которые действовали без всякого плана, хуже того — непрестанно меняли свои планы, неужели возможно, что эти люди, мучимые сомнениями, окруженные действительными опасностями и воображаемыми призраками, не знающие, где враг — впереди или позади, кто их соотечественники — друзья им или недруги, что эти люди, просыпающиеся ночью от малейшего шороха, словно они боятся, не убьют ли их в темноте… Неужели возможно? Они занимают друг друга охотничьими рассказами, говорят о полковых балах, рассуждают о гербах, родословных, о своих поместьях, о мундирах, о лошадях. Что скрыто за такой непомерной пустотой? Ведь нельзя же поверить, что они действительно настолько пусты. Параллельно словам у них, конечно, возникают и мысли, которые они стараются скрыть за словами. Ведь он, Жерико, тоже не расскажет им о том, что его мучит, правда? Он так не уверен в себе. Едет куда-то, неизвестно зачем. Но он весь во власти воспоминаний о той ночи в Пуа, во власти открытого им нового, незнакомого мира, показавшего ему всю глубину его неведения. С кем из этих людей может он поговорить о народе? В ответ на такой вопрос остается только плечами пожать.