Страстная неделя

Обрывки мыслей. Вперемежку с беспокойством о коне: как-никак конь устал, вот уже пятые сутки не знает отдыха. И конь тоже своего рода святой… Жерико вспоминает, что сказал ему в Бовэ Марк-Антуан третьего дня, когда пал его конь. Это наводит его на мысль о том, что он слышал в Абвиле из уст того гренадера, который как будто был с Марк-Антуаном, из уст Артура де Г.: Марк-Антуан ранен, он упал с лошади, с того коня, которого он, Теодор, присмотрел для него… вороной со звездой во лбу, какой там святой — истый дьявол… ветеран Испанской кампании был прав: таким лошадям доверять нельзя. Жив ли еще д’Обиньи, оставленный при смерти где-то на Сомме? После стычки с кавалерией Эксельманса. Иногда Теодору приходила мысль, что с Марк-Антуаном у них, в сущности, мало общего, разве только любовь к лошадям, и что интересует его Марк-Антуан лишь как прекрасно сложенный натурщик… Всегда одно и то же. Красота. Искусство превыше всего. Однако сейчас художник уже не думал о Марк-Антуане, как о добавлении, «оживляющем» пейзаж. Человек не только сюжет. Даже этот надменный виконт, у которого, кажется, нет души, а одно тело. Человек. Человек может разбиться. Истечь кровью. Стонать. И тогда видишь его душу. Может быть, чтобы говорить о человеке, чтобы писать человека, надо прежде всего показать, что он подвержен страданию?

И лошадь тоже. Время от времени, невзирая на грязь, Теодор слезает с седла и идет часть дороги пешком, ведя Трика в поводу. Он разговаривает с ним. Говорит такие вещи, что сам удивляется. Ведь лошадь, кто она? Тварь неразумная.

И человек тоже. Вот хотя бы этот болван Удето. На остановке в Эдене, когда Конш, вздувшись от дождей, мрачным потоком устремился по улицам города, между домами, стоявшими в воде, во взгляде Удето была та же растерянность, что и у выбившихся из сил лошадей. А в тот день они еще далеко не испили всю чашу страданий. Было только десять утра. Офицеры, которые там, в Париже, были похожи на заводных кукол: мундиры с иголочки, шаркают ножкой, кланяются, вполне соответствуя принятому представлению о джентльмене, — по мере того как они удалялись от благоустроенного мира, от особняков, салонов, дам, кофеен, ну, словом, от своей обычной жизни, под влиянием усталости, страха, растерянности становились более человечными. Может быть, именно поэтому Жерико казалось невозможным сделать то, что ему так хотелось: сесть на откос, пропустить солдат, обозы… а потом повернуть обратно и, ночуя на фермах, добраться до Парижа, возвратиться к нормальной жизни, к работе, женщинам, искусству… Нет, невозможно. Еще невозможнее, чем тогда на площади Карусель, когда уезжали. С каждой минутой все невозможнее. Дезертировать… Его не пугало ни слово, ни самый факт, но все дело в том, кого ты бросаешь, дезертируя. И по мере того как он чувствовал себя все более далеким своим товарищам по оружию, все больше осуждал их с социальной точки зрения, в нем росло чувство солидарности с ними, ничего общего не имеющее с верностью армии, королю, присяге… человеческое чувство, запрещавшее ему покинуть не свою кавалерийскую часть, не свой эскадрон, с которыми он связан известными обязательствами, — этими обязательствами он легко может пренебречь, — но именно их, этих людей, по отношению к которым у него нет никакого долга, к которым он завтра может воспылать враждой, и все же он не может покинуть именно этих людей, потому что с каждым шагом они все сильнее — и физически и морально — ощущают тяжесть постигшего их несчастья…

Да. Удето. Почему Удето по-особенному относится к нему? Из-за своего кузена, который пишет стихи. А для его пустой башки что живопись, что поэзия — все едино. Да, так вот в Эдене он проявил особое доверие к мушкетеру Теодору Жерико: он дал ему газету, тайком увезенную из Абвиля, — «Монитёр». Интересна она была потому, что в ней был напечатан список наполеоновских министров. А также декрет, возводящий Лазара Карно в графское достоинство за оборону Антверпена в 1814 году.

Теодор нашел, что это забавно, и только. Значения этого акта он не понял. Что он мог сказать? Несколько слов о Карно как о личности и о том, как отнесутся другие министры к этому новому министру внутренних дел — и почему именно внутренних? Не мог же он рассказать Удето, что слышал в Пуа, как говорил о Лазаре Карно господин Жубер…

— Вы не понимаете? Да это, дорогой мой, и слепому ясно: оба постановления датированы одним и тем же числом. Наполеон, включив в свое правительство цареубийцу, пожелал тут же приобщить его к знати Империи.

— Ну и что же? Я не понимаю…

— Вы ребенок. Чего можно было опасаться с возвращением Бонапарта? Что чернь отыграется. Она готова была его поддержать. А он от ее поддержки отказывается, так-то, дорогой мой… Наполеон не желает быть императором всякого сброда…

Странные речи для лейтенанта королевского мушкетерского полка! В свое время Удето был пажом императора и, вероятно, видел в том обороте, какой принимали дела, надежду для аристократии вообще, а для себя лично — возможность примкнуть… В конце концов, если император…