Страстная односторонность и бесстрастие духа

Все они опытно знали внутренний свет. Все они вырывались с уровня отчаянья, с уровня страстей и прикасались к отрешенной любви, – открытой каждому встречному, но без захваченности, без зацикленности на этом встречном. И любовь сближает в одну семью, вне зависимости от вероисповедания (или совершенного отсутствия вероисповедания). Все они вестники, объединенные не какой-либо особой информацией, православной или гностической, а знанием, что свет есть, что смысл жизни есть, даже если попытки остановить катастрофу обречены. Все они прошли сквозь муки неизлечимых болезней или испытали непомерную жестокость судьбы – словно Бог нарочно испытывал их, как Иова, – и в муках не потеряли света. Легче всего показать это на стихах Матери Марии:

Я весть Твоя. Как факел, кинь средь ночи,
Чтоб все увидели, узнали вдруг,
Чего от человечества Ты хочешь,
Каких на жатву высылаешь слуг.

Может быть, больше всего выражают дух Матери Марии такие вот короткие стихотворения:

О смерть, нет, не тебя я полюбила,
Но самое живое в мире – вечность,
И самое смертельное средь мира – жить.

Жить, т. е. идти навстречу мукам, с радостью принимать на плечи крест. Какой-то ликующий тон есть даже в отклике ее на указ о регистрации евреев:

…Еще один исполнен срок.
Опять трубит труба исхода.
Судьбу избранного народа
Вещает снова нам порок.

Израиль, ты опять гоним.

Но что людская воля злая,
Когда тебя в грозе Синая
Вновь вопрошает Элогим?

Это не чувство зрителя, приглашенного – как собеседника – на пир. Нет, призванного разделить чужую злую долю, войти в огонь – и стать огнем.

В любые кандалы пусть закуют, –
Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.
И Соловки приму я, как приют,
В котором ангелы поют.
Мне каждый край Тобою обетован.

Вслед за Матерью Марией хочется назвать другое, менее громкое имя – Александра Солодовникова. Стихи его очень неровные, иногда беспомощные. Но есть несколько очень хороших. Хотя трудно объяснить, почему это хорошо:

Святися, святися
Тюрьмой, душа моя.
Стань чище нарцисса,
Свежее ручья.

Оденься, омойся,

Пучочки трав развесь,
Как домик на Троицу –
В березках весь.

Темница чем жестче,

Суровей и темней,
Тем солнечней в роще
Души моей.

Чем яростней крики

И толще прут в окне,
Тем льнут повилики
Нежней ко мне.

На свете написано много хороших тюремных стихов. Но эти какие-то особые. Пишет человек, что душа его святится, высветлилась тюрьмой, и совершенно ему веришь. И вот тюрьма со всем тюремным отступает назад, и вся клетка пространства и времени светлеет, делается прозрачной, не давит. Как будто не в тюрьму вошел вместе с Солодовниковым, а в церковь. Хотя про церковь собственно ничего нет. Но может быть, это и хорошо? Нет плоти церкви, и есть ее дух. В противоположность многим стихам, где все время мелькают приметы православия и как-то недоказуемо чувствуется, что без литургии, без религиозной философии не было бы всего этого. А Солодовников был бы. И действительно он был, когда церковь стала «аннулированным учреждением» (Маяковский) и Бердяев еще не пошел в ксерокопию. Был – вопреки течению времени, из собственных духовных ключей.

В стихах Александра Солодовникова христианство, отвергнутое государством, становится народной песней:

Лен, голубой цветочек,
Сколько муки тебе суждено!
Мнут тебя, треплют и мочат,
Из травинки творя полотно.

Все в тебе обрекли умиранью.

Только часть уцелеть должна,
Чтобы стать драгоценной тканью,
Что бела, и тонка, и прочна.

Трепи, трепи меня, Боже,

Разминай, как зеленый лен,
Чтобы стал я судьбой своей тоже
В полотно из травы превращен.

Что здесь осталось от вероисповедания? Одна идея. В черновиках Достоевского есть такая фраза: «Под православием я понимаю идею, не изменяя, однако, ему вовсе». Вот эта именно идея у Солодовникова воскресает.