Страстная односторонность и бесстрастие духа

Глубокий религиозный опыт – гораздо более редкая вещь, чем чувство к женщине. А что редко, то дорого. Само открытие, открытие заново живой темы, тысячу раз помертвевшей, можно сравнить с открытием самородка или алмаза. Настоящий алмаз. Неловко обработанный, кое-как вставленный в кольцо. И все же это дороже, чем безупречное стекло.

Духовная подлинность – то, что отличает и стихи Мити Полячека. Я называю его Митей, как звала его Ира Муравьева, сохранившая стихи Полячека в своей памяти. В записанном слове остался не весь внутренний огонь, на который сбегались студенты и студентки Смоленского университета последних предвоенных лет. Слово Полячека несовершенно. Но сквозь несовершенство оно доносит что-то более важное, чем совершенство. И вот Ира, знавшая наизусть добрую половину русского Серебряного века, хранила, как величайшую драгоценность, эти странные в середине ХХ в. оды. Они были нужны ей, как верующей – молитвенник:

Томясь в мерцанье лунного опала,
Под бездыханной звездной тишиной,
Душа всех слов еще не исчерпала,
Чтоб стать отныне зрячей и земной.

Она бредет неведомой дорогой,

Проложенной на страшной крутизне,
Но ты ее не окликай, не трогай, –
Подобный путь возможен лишь во сне.

Пусть до конца не открывает очи,

Чтобы в молчанье бездны голубой
Ей не почувствовать весь древний хаос ночи
И маленькую землю под собой…

В стихах Полячека говорит эта душа, неуверенно переступавшая через порог мира. Чувство бездны, чувство головокружительной крутизны (где-то сразу за порогом) роднит Митю с Тютчевым и Цветаевой. Одно из лучших стихотворений его – «Путь Икара»:

Ты вновь стоишь над бездной всей,
Свой путь обычный начиная, –
То с Галилеевых осей
Сошла вселенная ночная.

Сорвавшись с трех координат,

Летя вне времени – четвертой, –
Ты совершаешь наугад
Свой путь, в неведомом простертый.

Пусть растопляет крыльев воск

Струя немыслимого жара,
Не устрашит дерзнувший мозг
Судьба, постигшая Икара!

Очень характерно это «пусть!». Через всю жизнь и все стихи (неотделимые от жизни) – любовь к судьбе. Своей собственной судьбе и судьбе своего времени. Душа прорывается сквозь время, и смерть маячит перед ней как освобождение, радость, восторг подлинного бытия:

Настанет утро – я буду верить! –
Настанет утро иного дня –
Раскрою окна, раскрою двери,
Раскрою сердце – возьми меня!
Пусть солнцем вспыхнет порыв мгновенный –
И в бездну пеплом падет мой прах…

Страсть и смерть для Полячека – это даже не два смежных образа, а один и тот же образ в двух поворотах:

Снесу ли такое бремя,
Иль вырвусь в иную твердь,
Где вечностью станет время
И жизнью – земная смерть?

Последние взлеты круче…

О, гибель моя, – гряди!
Вот молнии бьют из тучи,
Дыханье прервав в груди!..

И видя опять, и внемля,

Мы падаем – я и ты,
Низвергнутые на землю
С неведомой высоты…

Страсть как смерть – и приближенье смерти как порыв страсти:

Свергайся, яростный поток,
Влачи и бей меня о кручи,
Исполнив трепет этих строк
Восторгом смерти неминучей.

Пусть больше не увижу твердь,

Уйдя к великому покою,
О, избавительница-смерть,
Тебя приветствую такою!..

И вдруг – тишина. Может быть, только миг тишины. Но миг, полный глубины: