Страстная односторонность и бесстрастие духа

Но иногда…(я помню один
Час среди этих ровных годин) –
В нас поднимался утробный страх;
Будто в кромешных смежных мирах
Срок наступил, чтобы враг наш мог
Нас залучить в подземный чертог.
С этого часа, нашей тюрьмы
Не проклиная более, мы
Робко теснились на берегу,
Дать не умея отпор врагу.
Море, как прежде,
блюло покой.
Только над цинковой гладью морской
В тучах холодных вспыхивал знак:
Нет, не комета, не зодиак: –
Знак инструментов невидимых вис
То – острием кверху,
то вниз.
Это просвечивал мир другой
В слой наш пылающею дугой.
И появляясь тихим пятном,
Нечто, пугающее как гром,
К нам устремляя скользящий бег:
Черный,
без окон,
черный ковчег.
В панике мы бросались в барак…
Но подошедший к берегу враг
Молча умел магнитами глаз
Выцарапать из убежища нас.
И, кому пробил час роковой,
Крались с опущенной головой,
Кроликами
в змеиную пасть:
В десятиярусный трюм упасть.

Трюм – как в пароходе, прибывшем в Ванинский порт; только ярусов в нем побольше…

После нескольких кругов возмездия шельт (остаток души) превращается в инфрафизического доходягу. Демоны издеваются над ним, как блатные – над остатком человека в бывшем чекисте:

Я пробовал встать,
но мышцы рук
Оказывались мягки,
Как жалостно вздрагивающее желе,
Как жирная грязь на Земле.

Да, куча бесформенного гнилья –

Так вот настоящий я?..
Тогда, извиваясь, как бич,
как вервь,
Подполз человеко-червь.

Размерами с кошку,

слепой как крот,
Он нюхал мой лоб, мой рот,
И странно: разумность его вполне
Была очевидна мне.
Бороться?
Но, друг мой! кого побороть
Могла растленная плоть,
Бескостная, студенистая слизь,
Где лимфа
и гной слились?
Едва пошевеливаясь,
без сил,
Я в муке смертной следил
Как человеко-червь пожирал
Меня,
как добротный кал.

Это, однако, не конец. Муки продолжаются:

Дыры вместо глаз,
Пряди вместо рук,
Вместо голосов –
Взрыд.
Истерзала нас
Горшая из мук:
За самих себя
Стыд.

Шельт на пути к искуплению проходит десятки смертей, и после каждой смерти – еще горшее посмертие.

Только недвижной точкой страданья
В этом Ничто пламенеет душа –
Искра исчезнувшего мирозданья,
Капелька
выплеснутого
ковша.

Здесь, однако, сходство с Архипелагом кончается. Шельт (за исключением очень немногих, которым трижды предоставлялась возможность спасения и которые трижды отвергли ее) сознает справедливость мук, очищается в страдании и постепенно сбрасывает нравственную тяжесть, которая тянула его вниз; начинается подъем вверх – до того уровня, который допускает карма.

В искуплении личных грехов многое совершает благодатная помощь. Например, Иуда спасается с помощью Христа; Ивана Грозного извлекают из глубинных страдалищ светлые духи России (Андреев не забывает нравственных мук злодеев и готов протянуть им луковку). Однако есть еще и коллективная карма; одна из самых тяжелых – имперская. Все строители империи становятся гигантами, обреченными до скончания времен строить преисподнюю крепость (гигантами – ибо поэт не отымает у них исторического величия). Только в последней битве света с тьмой царям и героям будет предоставлена возможность восстать и примкнуть к свету; и те, кто выберет свет, спасутся. Пока же бригада царей и диктаторов таскает камни; и Петр Первый у них бригадиром: