Страстная односторонность и бесстрастие духа

Немного тех, кто явь военную
Вот так воспринял, видел, понял;
Как в тучах ржут Петровы кони,
Не слышал, может быть, никто;
Но сладко новую вселенную
Прозреть у фронтового края,
И если был один вчера я, –
Теперь нас десять, завтра – сто.

А ночь у входа в город гибели

Нас караулила. Все туже
Январская дымилась стужа
Над Выборгскою стороной…
Нет никого. Лишь зданья вздыбили
Остатки стен, как сгустки туши –
Свои тоскующие души,
Столетий каменных отстой.

Как я любил их! Гений зодчества,

Паривший некогда над Римом,
Дарил штрихом неповторимым,
Необщим – каждое из них.
Лишь дух роднил их всех, как отчество
Объединяет членов рода;
Так пестроту глаголов ода
Объединяет в мерный стих…

Гротескные видения подхватываются одическим ритмом – и не способны разрушить его стройность:

Пучина иррационального
Уж бьет в сторожевые камни.
Ночную душу жжет тоска мне
Перед грядущим. Ткань стиха
Дрожит, звенит от штурма дальнего,
Как холст ветрил – от напряженья:
Уста в пыланье, мысль в круженье,
И, как песок, гортань суха…

Замечательна эта сухость гортани, знак вдохновения, общий у Андреева и Мандельштама, при всем – огромном – различии между ними. Внутреннейшее, мистическое зрение поэта, созерцающего – сквозь облака тьмы – синклит света, как бы переглядывает Вия:

Я видел снизу угол челюсти,
Ноздрей раздувшиеся крылья,
Печать безумного усилья
На искажающемся лбу
И взор: такого взора вынести
Душа не в силах: слепо-черный,
Сосущий, пристальный, упорный –
Взор упыря сквозь сон в гробу.

В нем было все, чем зачарована

России страшная дорога:
Гордыня человекобога
И каменная слепота
Могучих воль, навек прикованных
К громаде мировой державы,
Весь рок кощунств ее и славы,
Ее меча, – венца – щита…

Повествование следует дальше своих властным чередом. Оно вынесло «взгляд упыря сквозь сон в гробу». Но за видением Петра, ставшего орудием в битве демонов, вырисовывается сам уицраор:

…а наверху –
Над ним – напруженными мускулами
Не знаю что росло, металось,
Самодержавное, как фаллос.
Незрячее… Вразрез стиху,

Расторгнув строфы благостройные,

Оно в мой сказ вошло, как демон.
Теперь я знаю, кто он, с кем он,
Откуда он, с какого тла:
Он зрим сквозь битвы многослойные,
Но очертить его не властны
Ни наших знаний кодекс ясный,
Ни рубрики добра и зла.
…
Дрожа, я прянул в щель. – В нем чудилось
Шуршанье миллионов жизней,
Как черви в рыбьей головизне
Кишевших меж волокон тьмы…

Здесь поразительно это чувство множественности уицраора. Многоголовая гидра. Мириады червей, покорные некой единой нечеловеческой воле. И поразительно продолжение строфы:

Господь! Неужто это чудище
В врагом боролось нашей ратью,
А вождь был только рукоятью
Его меча, слепой, как мы?
Так кто же враг? И на мгновение
Я различил, что запад чадный
Весь заслонен другой громадой
Пульсирующей…

А здесь, внизу, туманным мороком

Переливались тени жизней –
Те, кто погиб. В загробной тризне
Их клочья вихрились кругом,
Как вьюга серая над городом…