Страстная односторонность и бесстрастие духа

Просветление приходит и к Гургеманцу. Но если в описании чувств Агнесы Андреев исходит из собственного опыта (см. гл. 6, «Из точки света»), то здесь он ближе к средневековой легенде. Агнеса как бы сливается своим медленно расширяющимся сердцем с сердцем единого бытия, а Гургеманц потрясен и восхищен высшими силами, вырван ими на какой-то другой уровень, в общество других существ. Во время молитвы к нему приходят три светлых вестника с Монсальвата:

– За смиренье без страха,
За невидимый подвиг в тиши,
За созданье из праха
Богоносной души.

И капюшон –

откинулся…
Ни – облика, ни – зениц, –
Лишь луч ослепительный хлынул,
Бросающий в страхе ниц.
…
Не знал он, что светом обратным
Лицо его блещет; что он
Уж избран в путь невозвратный
Их плещущих волн времен…

Вознесением Гургеманца поэма обрывается. Она так и осталась незаконченной. Позднего Андреева захватывают другие темы. Его воображение, после опыта Лубянки, неотрывно приковано к диссонансам русской истории, и в попытке осознать их рождает новую мифологию – андреевскую мифологию, развернутую в поэмах «Ленинградский апокалипсис», «У демонов возмездия», «Изнанка мира», в сборнике «Миры просветления», в «Железной мистерии» – и, наконец, в прозе трактата «Роза мира». Беглому рассмотрению этих текстов посвящены следующие главы. Здесь скажем только, что мифология Андреева органически вытекает из истории и как бы оформляет ее скрытые силы, дает им плоть, образ. С известной точки зрения, на Гашшарву (преисподнюю Андреева) можно смотреть как на идеальную модель реального клубка сил (вроде идеальных моделей Индии, Китая и других стран, созданных Максом Вебером). Андреевский миф – не средство загородиться от истории и заснуть с блаженной верой в «мистическое тело России» (по статье В. Михайлова в «Христианском вестнике», № 134), которое как-то всех нас спасет, а средство познания, средство понять реальность во всей ее – иногда леденящей сердце – правде. Мифы Андреева не приглаживают Россию, не сводят русское к одному свету (оставляя тьму иностранцам и инородцам), а обнажают внутренние противоречия русского душевного склада, его раскол, его трагизм. Война русского неба с русским же адом, небесных синклитов и легионов Гашшарвы происходит не только внешне, но внутренне, в самом русском характере, в его способности к одновременному созерцанию двух бездн. Лаконичнее всего это выражено в стихотворении «Размах»:

Есть в медлительной душе
русских
Жар, растапливающий любой
лед:
Дно всех бездн
испытать
в спусках
И до звезд
совершать
полет…

И дерзанью души вторит

Шквал триумфов
и шквал вины,
К мировому устью истории
Схожий с бурей
полет страны.

Пламень жгучий

и ветр морозный
Тягу – вглубь,
дальше всех
черт,
В сердце нес
Иоанн Грозный,
И Ермак,
и простой
смерд.

За Урал, за пургу Сибири,

За Амурский седой
вал,
Дальше всех рубежей
в мире,
Рать казачью тот зов
гнал.

Он гудел – он гудит, бьется

В славословьях, в бунту, в хуле,
В огнищанах, в землепроходцах,
В гайдамацкой
степной
мгле,
Дальше! Дальше! Вперед! Шире!
Напролом! Напрорыв! Вброд!
К злодеяньям, каких
в мире
Не свершал ни один
род;
И к безбрежным морям братства,
К пиру братскому
всех
стран,
К солнцу, сыплющему богатства,
Всем, кто незван,
и кто зван!..

Зов всемирных преображений,

Непонятных еще вчера,
Был и в муках самосожжений,
И в громовых шагах Петра.

И с легенд о последнем Риме,

От пророчеств
во дни смут,
Все безумней, неукротимей
Зовы Устья
к сердцам
льнут.

Этот свищущий ветер метельный,

Этот брызжущий хмель веков
Днесь бушует
в мечте предельной
И в деяниях
большевиков.

В ком зажжется другим духом

Завтра он, как пожар
всех?
Только слышу:
гудит
рухом[74]Даль грядущая –
без
вех.