Страстная односторонность и бесстрастие духа

Ночь. – Саркофаг. – Величье. – Холод.
Огромно лицо крепостных часов.
Высоко в созвездьях, черные с золотом,
Они недоступней
Судных весов.
Средь чуткой ночи взвыла метелица,
Бездомна,
Юродива
И строга.
На звучные плиты гранита стелятся
Снега,
Снега,
Снега.
Полярные пурги плачут и просятся
Пропеть надгробный псалом,
И слышно: карма проносится
Над спящим
Вечным
Сном.
Он спит в хрустале, окруженный пламенем
Пурпурным, – без перемен, –
Холодным, неумоляемым –
Вдоль всех
Четырех
Стен.

Бьет срок в цитадели сумрачной:

Чуть слышится звон часов,
Но каждый удар для умершего
Замок,
Запор,
Засов.

Что видят очи бесплотные?

Что слышит скованный дух?
Свершилось бесповоротное:
Он слеп,
Нем,
Глух.

А сбоку на цыпочках близятся,

Подкрадываются, ползут,
С белогвардейских виселиц
Идут,
Ждут,
Льнут.

Грядут с новостроек времени.

С цехов, лагерей, казарм –
Живые обрывки темени,
Извивы
Народных
Карм.

– Нам всем, безымянным, растраченным

Дай ключик! Дай письмецо! –
…Но немы, воском охваченные,
Уста,
Черты,
Лицо.

Лишь орден тихо шевелится –

Безрадостнейшая из наград,
Да реквием снежный стелется
На мраморный
Зиккурат.

1928–1950

Сравните с этим строки, посвященные посмертию Сталина, в «Розе мира»:

«Полгода боролись силы тьмы против действия кармического груза, увлекавшего покойника вниз и вниз. Они вливали в него такую мощь, что голос его гремел по всем чистилищам…». Наконец «падший вырвался из рук блюстителей кармы. Он был уже почти непохож на свой человеческий облик, но невообразимо страшен и силен. Его тело состояло из бурых клубов, а огромные глазницы, казавшиеся слепыми, были почти всезрящими. Несомый на крыльях ангелов мрака, он взмыл к воротам Друккарга…» (крепости демонов в преисподнем мире. – Г.П.).

Следует, может быть, учесть, что Ленин (по Андрееву) не ведает, что творит, а Сталин – сознательное «человекоорудие» ада. Но характер изображения определяется не только (и не столько) этим, сколько сдвигом в эстетике Андреева. Велга, созданная в 20-е годы, остается в рамках изящного (как демоны Врубеля). Уицраоры, игвы и прочие порождения духа позднего Андреева отвратительны. Ленин изображен корректно, образ Медного всадника – Петра – резко деформирован. Не потому, что Андреев ставит Петра ниже Ленина. Наоборот, Петр для него – один из родомыслов (промыслителей) России, фигура двойственная, в которой благодать борется с демонской прелестью. В загробном мире он должен искупить свое служение имперской идее, но и в чистилище поставлен выше других грешников. Деформация образа Петра в «Ленинградском апокалипсисе» – знак общего сдвига в эстетике Андреева. В 1928 г. (когда определился основной облик стихотворения о Ленине в мавзолее) мир Андреева был еще замкнут ключом земной красоты от клубов адского мрака. В 1950 г. замок, заперший адские двери, был сорван.

«Ленинградский апокалипсис» – шедевр Андреева. Творческая воля стремится здесь к «органической гениальности средневековья» (как сказал бы Мандельштам) и достигает ее, создает свою «Божественную комедию». Сила духа, взглянувшего в глаза уицраора и выдержавшего его взгляд, сказывается в едином ритмическом строе поэмы – классически строгом, чеканном: