Страстное тысячелетие

— Ошибаешься, счастлив тот, кто знает, что идет по правильному пути. Счастлив тот, кто держит свою судьбу в собственных руках. Кто может рассчитывать на свои силы, тот ни от кого не зависит. Кто не причиняет зла другим, тот может не опасаться зла ни от кого. У кого нечего отнять, то не вызывает зависти и не рискует жизнью, не дрожит днем и ночью в страхе за свое добро. Счастлив тот, кто смело смотрит людям в глаза, потому что нет причин у него ждать от них плохого. Счастлив тот, у кого морщины на лице появляются от улыбок, а не от скорби. Мне кажется, что ты счастлив, Заведей.

— Ты прав, человек, и говоришь умно. Только заботит меня то, что некому передать мне моё ремесло, а сыновья мои не желают быть рыбаками. Каждый раз через силу я выхожу с ними в море, приходится упрашивать, и порою и прикрикнуть, чтобы заставить их рыбачить со мной.

— Быть может, их предназначение в другом?

— В чем же может быть предназначение сыновей рыбака, как не в том, чтобы ловить рыбу?

— Отец, рыбу это мы видим с детства каждый день. Всю жизнь одно и то же. Вода, лодка, сети, рыба. Мы живых людей не видим неделями, все только рыба.

— Симон, что ты такое говоришь? Зачем тебе люди? А мы с матерью чем плохи? К тому же, как с уловом возвращаемся, вы же с Андреем уходите на всю ночь в кабак! Неужто там людей мало вам?

— Отец, Симон прав. С людьми общаться гораздо приятнее, чем с рыбой.

— Заведей, отпусти своих сыновей со мной, ибо не к рыбе их души лежат, не рыбу ловить они хотят, а людей ловить в свои сети.

— Ловить людей? Что ты под этим разумеешь?

— Человек никогда не бывает сам по себе. Душа его недолго летает во все стороны. Не в те силки, так в иные — все равно попадется. Если не привлекать людей к праведной жизни, так они пойдут по пути зла. Возвестить благую весть о том, что люди — братья, что всем пристало любить всех — значит ловить души заблудшие и возвращать их на путь истинный. Это я имею в виду.

— Этим ты занимаешься со своим товарищем? Я сразу понял, что вы — люди не простые. Уж и не знаю, что со мной, но я верю словам твоим, как если бы ты был мой давнишний друг.

— Верь мне и отпусти сыновей, коли они согласятся.

— Отец, отпусти нас.

— Отец, мы пойдем с этим человеком.

— Ваш выбор, дети, вы уж не в том возрасте, чтобы я решал за вас. Идите, проститесь с матерью.

— Отец, мы вернемся — мы только посмотрим мир и вернемся.

— Конечно, Симон, я знаю. Да, Андрей, слушай Симона, он — старший. Возвращайтесь, мы будем ждать.

«Все сыновья обещают вернуться, и никто не возвращается, так было во все времена. Я уж давно ждал этого, давно смирился. Хорошо хоть, что не с худым человеком отпускаю их, и не одних».

* * *

Она напоминала мою земную мать. Конечно, она была моложе, но я помню свою мать молодой, такой, какой она была при нашей первой встрече, когда я обошелся с ней, как муж. Эта женщина была тоже красива, хотя и отличалась. Волосы её были другого цвета, другой разрез глаз, иные губы, но что-то в них было общее — не только имя. Мария, Марион, Мириам, Мари…

Девушка была напугана. Люди, окружавшие её гневались, и это мешало им видеть в ней равную себе. Они её презирали и желали ей зла. Я почти физически ощущал ту злобу, которая грозила вылиться бедой. Эта женщина была презираема всеми всего лишь за то, что законы любви ставила выше законов внешней добропорядочности. Так как она, поступали многие, но не у всех правда так явно выходила на всеобщее поругание, как у неё. Она не оправдывалась — она ушла в себя и смиренно ждала той жестокой участи, которую уготовила ей её неосторожность.

Я хотел их остановить. Женщины ненавидели её за то, что завидовали ей. Она посягала на право наслаждаться любовью с тем, кого изберёт. Мало того, она осмелилась и получать за это деньги, как, впрочем и весьма многие до неё и после. Мужчины ненавидели её за то, что боялись проявить к ней жалость в присутствии своих жен. В ней они видели своё унижение, и готовы были растерзать её, лишь бы опровергнуть собственную трусость в собственных же глазах.

И я говорил им: