Страстотерпицы

– Еще хуже! – Она решительно подошла к нему и сбросила с себя полупальтишко…

Семен очнулся первым.

– Нет, – сказал он, почти отбросил ее от себя и лег на спину, глубоко проваливаясь в мох. – Я уйду. А что будет с тобою? И вообще, я хочу, чтобы у нас все было по-честному… Чтобы языки не чесали. Как положено!

Она заплакала от стыда и беспомощности. Он осторожно положил ее голову к себе на колени, перебирал пряди волос.

– Дождись меня… И у нас будет свадьба и дети, и семья…

Утром Большая Павла сказала ей:

– Не разевай рот на чужой каравай. Они с Танькой еще с детства повенчаны… Родителями. Танька девка сурьезная, домовитая.

– А я?

– А ты вертихвостка! Тебе в Култуке доли нету. В город поедешь. И на проводины не ходи. Не позорься. Узнаю, зашибу!

На другой день Капитолина залезла на сеновал и зорко глядела через дверцу во двор Клыковых. Ей было хорошо видно, как ставились столы во дворе, накрывались лавки новыми половиками, как по-хозяйски ходит Татьяна по двору, расставляя тарелки и стаканы на столах.

Капитолину подмывало спрыгнуть с сеновала и помчаться в заветный двор и доказать, что она не хуже и что Сенька любит только ее… Но она хорошо знала силу слова и кулака Большой Павлы. Глотая слезы, смотрела она, как посадили рядом Семена и Татьяну, и слышала, как поет не переставая Манюня. «Предательница, – думала она о подружке. – Ей лишь бы рот разинуть». Потом все плясали, как на свадьбе, а Сенька с Татьяной остались вдвоем за пустым столом, и Семен растерянно крутил стриженой головой и виновато улыбался…

Утром сельчане провожали новобранцев. Шли от клуба до серпантина, где ждал зеленый военный грузовик и офицер, их принимавший. Играли две гармошки. Бабы нарядились, что на демонстрацию, в новых платках шли и шалях. Манюня отвела душу – не умолкла ни на минуту, все что знала, все перепела.

На серпантине, вьющемся взгорье, ведущем в город, ребят выстроили, пересчитали. Офицерик, перед которым змейкой вилась Зойка, разрешил проститься.

Вначале к ребятам подошли отцы, потом матеря. Девчонки стеснительно жались в стайке на обочине. Наконец, Татьяна отделилась от этой стайки и поплыла к Семену. И неведомая сила вдруг подхватила Капитолину, и она опередила соперницу, повисла на Семене и закричала, забилась, как птица в сетях. Семен стоял, безвольно опустив руки. Народ стоял, смотрел на них. Татьяна вернулась на свою обочину. Капитолина, краем глаза видевшая соперницу, кричала еще громче.

– Жена, что ль? – спросил флиртовавший с Зойкой офицерик.

– Без пяти минут, – отчеканила Зойка, – но женой не станет. Пяти минут не хватит…

Офицерик тут же отошел от Зойки и зычно крикнул:

– Пополнение, стройся! По машинам!

Капитолину отдирали от Семена его мать и Большая Павла…

Дорогою Большая Павла ткнула внучку кулачищем в затылок:

– Ну че, ославилася! Срамница!

– А пусть знают! – весело отмахнулась Капитолина.

– Да уж, теперь-то узнали!

Большая Павла глянула в красивое, победоносно светящееся лицо внучки и увидела злосчастную родовую мету женщин брагинского корня. Эта страсть, тяжелое, снедающее изнутри чувство, ради которого они переступают и через родителей, и детей, – и хоть покойником да дай, и через честь перед людьми…

«Вот уж третье колено Господь казнит, – подумала она. – И когда это началось?!» И мать ее, тихоня Павла Малая, скрытная была отчего-то. Анютка вся была… Хоть бы Аришку Господь пожалел!

* * *

На Петровках Большая Павла косила Илюхе-управляющему. Туда за речкой, у нового тоннеля. Илюха давал пятьдесят копеек за зарод. Косила Большая Павла по ночам под шум тихой речки, под звездным небом. Этот покос старуха знает хорошо. Сама его чистила. Покос ровный, трава густая, еще не выколосилась, и потому нежная и пахучая. И пахнет далеким детством, когда они с тятенькой косили свои покосы.

К ней часто приходила Таисия, приносила квас, которые она сбивала с превеликой ловкостью на разные вкусы, и они ужинали ночью, глядя на небо, запивали зеленый лук и хлеб квасом и обе молчали…

В этот раз Таисия отложила хлеб на камень и сказала:

– Уезжаю я, Павла… Совсем. Матушка велит… Она плохая совсем… Я уж уволилась… Зовет она к себе.

Большая Павла охнула, поперхнулась, долго кашляла, и Таисия била ее по плечу…

– Я уж тянула до последнего. Чтоб долго тебя не мучить… Да, я, как дали мне срок, потом поселение… Я еще плакала, дура, думала не выдержу, и не знала, глупая, какое богатство мне отвалил Господь. Не попади я сюда, разве я б вас узнала? Разве б я поняла, какая драгоценность еще ходит по земле? Бабы русские! Россия только на бабах и держится.

– Че ж! Разве мы воевали?!

– А детей в войну кто спасал! Нагляделась я на вас, двужильных-то! С кулями на спинах… У ней дома голяк, сама не жрет, а мне тащит… Каторжанке.

– Култук каторжных любит… Сколь их здесь прошло… Никого куском не обнесли.

– Как я теперь благодарю Господа за эту каторгу! Что раскрыл мне глаза на мой же народ.

– Как же… я?! Тася! Да как же я без тебя?!

– Как я вот без тебя! А вы-то адамант камень. Вы-то не пропадете. Вот я без вас рухну!

– Болтаешь че-то! Камень какой-то. Тась, а ты ить грамотная?