Страстотерпицы

– Дак Ревекка… Кто ж еще!

– О-о! Какая она мне родственница-то? Она за моего брата выходила на два месяца, чтобы фамилию сменить. Мода такая тогда у евреев была… Прятаться. Счас-то наоборот… Они примазаться стараются к еврейству… А потом она его, дурака, и бросила… Все нас кидают… Все…

– А че ж, ее и в интернате не видать? Линейки не проводит. Брежнева не хвалит…

– Ногу сломала. С электрички прыгнула и… Едва живую домой приперли. С Партизанской…

– Дак как она еще голову не своротила себе на Партизанской-то… Надо было с Чертовой горы. Там настил…

– Дак на Чертовой уже другой коленкор в оплате-то… А с Партизанской насколь дешевле! То-то…

– О-о-о! А я-то думаю, чего это наша Ревекка не кричит по коридорам…

– Пойду я, Павла! Поплакали, все полегче стало!

– И то полегче!

– Ты б все ж Брежнева-то бы повесила на стеночку. Я повесила. Красавец ить! Он и воевал… Это тебе не кабан Хрущев. Ревекка приходила, хвалила. Господи, да что это такое деется! Баб, как собак, бросают, что деется!

И обе опять заплакали…

Этой весной Большая Павла наладила Аришку в город.

Крупная, телесая, с белесыми косами и молодой ладной статью, она плыла по поселку, что лебедица. Издалека, видать. Годами-то девчонка еще, подрост, но сверстники ее погодки за ней не увивались. А вот молодые и зрелые мужики поглядывали, и Большая Павла опасалась за внучку. Умом совсем дитя и доверчивая, как котенок. Долго ли девку смутить…

Сама же Аришка увлекалась только кушаньем. Ее любили в интернате, потому что она с удовольствием дежурила по кухне, накрывала столы, помогала поварам и даже посуду мыла с охотою. Дома она привыкла готовить из ничего и кормила-поила и бабку свою, и Павленку, и Дуняшку. Подспорьем она вырастала добрым. Но не век же ей в Култуке куковать. Хотя поселок и рос. Зверопромхоз укреплял его, и железная дорога, и работать найти можно, было бы желание… Но захотела в училище кулинарное. Старуха застонала: совсем ведь одна остается.

– Я вернусь, баб, я только торты научусь печь и вернусь.

– Че же здесь, и столовую вон сгоношили. Нешь торты не научат тебя здесь творить.

– Баб… Да счас все повара с корочками. Выучусь и приеду…

Провожали ее всем околотком. Дуняшка с Павленкою да Надежда Петровна, да подружки из класса. Электричка запаздывала. Девки пели, а Дуняшка не сводила глаз со своей Павленки.

– Зойка-то пишет? – спросила Большая Павла.

– Посылки шлет, – похвасталась Дуня. – На неделе сапожки к зиме прислала. И мне, и дочке.

– Во как! Слава богу, за ум взялась!

Дуняха постарела за эти годы. Ссохлась, что сушеное яблоко. Глаза только остались прежними. Цвели, что поздние васильки в отаве…

Когда подошла электричка, Аришку садили толпою. А она улыбалась, раскраснелась, и только белая полная рука ее крылом голубки взметнулась над головами… И только ее и видели.

Большая Павла вернулась во вновь осиротевшую усадьбу. Хоть бы старый лис тявкал по-собачьи и жалобно подвывал. И того собаки задрали…

– Ты-то, – сказала себе старуха. – Кто тебе поможет тапереча? Нету никого… Сирота я. Совсем сирота…

Она села на широкий лиственный пень, утерла концом платка слезы.

– Теперь хоть помирай…

Она подставила лицо солнышку и как бы задремала. Большая Павла давно подумывала о смертушке. Но ее ведь не закажешь. Да и бросать усадьбу, оставить ее некому. А сколь сил на нее положено… Жизни, почитай, пяти колен Брагиных. Надо кого-то дождаться, надо кому-то передать усадьбу…

Она уже думала, что встретят ее душу там, в другом бытии и родные, и близкие. Всех, наверное, узрит. Но ей хотелось, чтобы встретили ее: ни тятенька, ни маменька, ни Анютка, существо, которое она любила больше, чем жизнь. Ни Степан, ни Долгор, ни дети его. Своими она их не помнила… А хотелось, чтобы встретила ее матушка Таисия, подруга ее дорогая, путеводитель в жизни. И взяла бы она ее за руку и там, и повела бы, как дитятку, по неведомым дорогам той жизни. Большая Павла уверена, что Таисия ее драгоценная знает там все и видит так же ясно, как видела на земле. Особыми глазами… Своим духовным взором…

И в сладкой дреме примнилась ей матушка. Та же худая и долговязая, она шла к ней широко, размашисто, всей ступнею ступая по земле. Так, как ходила в жизни. И когда Таисия подошла к Большой Павле, та почуяла ветер на своем лице…

– Пань, чего расселася-то! – услышала она над собою. – И топор рядышком. Готовая старуха. Старые, что ль, времена… Сколь проходимцев счас по Култуку шастают. Вон, за черемшой идут!

Большая Павла открыла глаза. Над нею нависала Дуняшка.

«Ворчливая стала на старости-то», – подумала о соседке Большая Павла и вздохнула:

– Да я хотела дровец на баньку наколоть. Чей-то спину ступает. Попарюсь на ночь!

– Ну и ладно. И я, как козу отдою, и прибегу к тебе… Погреюсь…

«Обмираю», – подумала Большая Павла после того, как ушла Дуняшка, вздохнула и пошла подколоть березы на баньку…

* * *

Семен освоился в гараже быстро. Народ рядом свойский, работяги. Все понимают, все разумеют. Простота и надежность окружения, хороший оклад и ставшие обязательными серые конверты с солидными суммами помогли ему ужиться в торговом сообществе.