Страстотерпцы

   — Я пятьдесят лет здесь, а не напился досыта. Вот какая наша Одигитрия! Господи! Изумруды так не светят, как рубашонка на младенце. Строго Заступница глядит, строгие глаза, да рука благословляет! Благословляет наш путь. «О тебе радуется» люблю. Была бы лестница, ушёл бы в эту лазурь, не обернувшись ни разу.

   — Мы все туда идём.

   — Все ли?.. Горько мне: мало людей видели храм Дионисия. Сподобившийся уходит отсюда просветлённым.

   — Не расскажешь ли мне, брат, о жизни преподобного Ферапонта? Полгода здесь, а спросить было не у кого.

Старец улыбнулся.

   — Коли спросил — смирился... Отче Ферапонт молится о тебе... Из волоколамских он, из рода Поскочиных. Постригся в Симоновом московском монастыре сорока лет от роду. Постригал его преподобный Фёдор, племянник преподобного Сергия Радонежского. В сии края ушёл отче Ферапонт с преподобным Кириллом{53}.

   — Это я знаю. А здесь когда преподобный Ферапонт обосновался?

   — Тому назад уж триста семьдесят лет будет... Десять лет здесь прожил. Белозерский край был во владении можайского князя Андрея Дмитриевича, сына Дмитрия Донского. Забрал князь Андрей нашего игумена. Слышал о монастыре на Лужку? На Москве-реке? Отче Ферапонт ставил. У нас храм Рождества Пресвятой Богородицы, и на Лужку храм Рождества. Там и похоронен отец наш.

   — Спасибо, старче.

   — Ты бы поберёгся, — сказал вдруг монах.

   — От кого?

   — У тебя один супостат.

   — Да кто же?

   — Твоё святейшество.

Никон вдарил посохом об пол и пошёл из храма: помешали побыть с Дионисием наедине.

На паперти поклонились ему до земли трое крепких молодцов, глаза смелые, лица властные.

   — Тебя ждём, святейший!

Истово было сказано. Никон опёрся на посох, соблаговоляя выслушать странников.

   — Мы к тебе, святейший, от казачества. Слово у нас наитайнейшее.

   — Моя тайна — Бога молить, — сказал Никон, взглядывая на казаков из-под бровей.

   — Смилуйся, господин великий!

Казаки принялись отвешивать поклоны. Никон же краем глаза увидел, что за ним приглядывают не как всегда, а втройне. Мимо пробежал монашек, стрельнув глазами. Объявились двое с мётлами, да не мели, чтобы слышать.

   — Приходите в мою келью, — Никон перекрестил казаков и пошёл прочь с бьющимся сердцем: не забыл народ своего патриарха. Казакам вот понадобился.

Казаки явились в келью перед всенощной вдвоём.

   — Где же третий ваш товарищ? — спросил Никон.

   — Пошёл за казаками.

   — Да сколько же вас?

   — Не много, святейший. А сколько, мы не считали. Поболе двух сотен — помене четырёх.

Никон испугался. Спросил, сдерживая сердцебиение:

   — Как зовут вас, скажите?

   — Он — Федька, — показал казак на товарища. — Меня Евтюшкой кличут. А пришли мы к тебе от донского атамана Степана Тимофеевича Разина.

Степан Тимофеевич гулял за морем, но его тайные атаманы растеклись по России, подбивая народ восстать на бояр, на дворян, на всех дармоедов. Искал своих донской атаман среди гонимых: в Соловецком монастыре, в Заволжье у староверов, среди инородцев — мордвы, чувашей, татар, башкир... Особо надеялся умный атаман на Никона. Казачья вольница без благословения Церкви — для народа пугало. Если святейший патриарх Никон, страстотерпец, униженный царём, оскорблённый боярами, будет с казаками, то и весь народ будет с казаками.

Дела земные совершаются врозь, да небо их соединяет в одно, и тогда открывается человеку высшая воля.

За день-два перед появлением казаков Никон получил письмо от митрополита иконийского Афанасия. Сострадавший Никону архиерей, претерпевший за преданности святейшему, за правду — опалу и заключение, сообщал: в Москву привезена грамота константинопольского патриарха, благословляет собрать новый собор, решить дело Никона по правде, вернуть ему монастыри, которые он сам построил и для которых остаётся истинным наставником.

Новый собор сулил возвращение к великим делам, к строительству царства благодати на земле. А казаки... Если удастся уберечь их от войны, станут они доброй силой. Его силой. Глядишь, и самодержец присмиреет.

   — Что же хочет ваш атаман от меня грешного, низвергнутого из сана, заключённого в дальнем монастыре? — Никон переводил глаза с Евтюшки на Федьку и на своего человека, на Флавиана.

   — Дозволь говорить тебе как на духу, с глазу на глаз, — сказал Евтюшка.

   — Флавиан! — Никон поднял руку и указал на казака Федьку: — Возьми его и выйди.

Когда казак и монах вышли, Евтюшка поклонился Никону трижды, стал перед святейшим на колени.

   — Этак вот велено мне звать тебя в оный час на Волгу. Да будешь патриарх по-прежнему, благословишь казачье вольное войско, а войско, служа твоему святейшеству, отведёт тебя в Москву на твоё государево, на патриаршее место.

Будто фимиамом дохнуло на Никона, но ответ его был строгим:

   — Двое вселенских бродяг пришли и прогнали меня из стольного града, а теперь пришли свои бродяги и обещают вернуть то, что дал и взял Господь Бог... У пристава моего, у Наумова, спрашивали, согласен ли отпустить меня, святейшего патриарха, казаковать?