Страстоцвет, или Петербургские подоконники

В романе «Наоборот» дез Эссент называет истинными художниками оранжерейщиков. Именно им удается за несколько лет создать то, что природа не в силах сотворить за много веков. Рабское копирование естественных форм жизни натуралистами сменяется чувством гордого превосходства писателя Нового времени: «Природа отжила свое». Символизм предпочитает сотворенную природу (natura naturata) природе естественной (natura naturans).

«Natura naturans. Natura naturata» — так назвал поэт Александр Добролюбов свой первый сборник 1896 года, и не исключено, что известное выражение Спинозы пришло к нему через Гюисманса. Самые спорные построе-ния учителя, — как это часто бывает у учеников, — взяты уже в готовом виде, как аксиома, а не теорема.

С цветочками в стихах петербургского символиста — совсем скудно. Былиночки — вот единственные представители флоры, natura naturans. Ботаникой А. Добролюбов не увлекался, но зато был знатоком и пропагандистом новейшей, в первую очередь французской, литературы, не только пытался следовать стилистическим вкусам художников ар-нуво, но и со всем пылом неофита сам принимал красивые позы литературных героев. Его не останавливало, что дез Эссент — выразитель крайностей, но, напротив, А. Добролюбова увлекла роковая маска «несовместимого с грубой реальностью» эстета. Копировать было тем более просто, что театр жизни декадента в романе Гюисманса воссоздан подробно и тщательно. Эти детали, способные расцветить серые будни русской действительности, и составляли, собственно говоря, главную приманку для поклонников, выглядели особенно соблазнительными.

Вот описание ужина, который дез Эссент устроил «по поводу одной пустячной неприятности и назвал тризной»:

«В столовой стены затянули черным, дверь распахнули в сад, по этому случаю также преображенный: аллеи были посыпаны углем, небольшой водоем окаймлен базальтом и наполнен черными чернилами, цветник уставлен туей и хвоей. Ужин подали на черной скатерти, на столе стояли корзины с темными фиалками и скабиозами, горели зеленым огнем канделябры, мерцали свечи в подсвечниках.

Невидимый оркестр играл траурные марши, а блюда разносили нагие негритянки в туфлях без задника и серебристых чулках с блестками, похожими на слезки. Из тарелок с черной каймой гости ели черепаховый суп, русский черный хлеб, турецкие маслины, черную икру, зернистую и паюсную, копченые франкфуртские колбаски, дичь под соусом цвета лакрицы и гуталина, трюфеля, ароматные шоколадные кремы, пудинги, ви-ноградное варенье, чернику, чернослив и черешню. Пили из бокалов дымчатого хрусталя лиманское, тенедосское, русильон, валь-де-пеньяс и портвейн, а после кофе с ореховым ликером потягивали квас, портер и темное пиво.

Приглашение на поминки по скоропостижно скончавшейся мужественности написано было на манер некролога».

Восторженные петербургские юноши, одними из первых в России прочитавшие роман Гюисманса, из предложенного меню могли довольствоваться разве что черным хлебом с квасом, но это их не останавливало. У поэта Александра Добролюбова в мрачной комнате на Пантелеймоновской улице было по-студенчески бедно, но тоже стильно: оклеенные черной бумагой стены, выкрашенный в серый цвет потолок, да и сама комнатка была узенькой, как гроб. При свете черных свечей собирались впечатлительные молодые люди и вели умные разгово-ры о красивой смерти. Только вот беда: в России никогда не умели легко и утонченно играть — не заигрываясь, не внося натужную серьезность. В любезном отечестве неизобретательность ума компенсировалась готовностью воплотить в жизнь самую сомнительную теорию. Даже жалкой бутафории и самодельных декораций хватило, чтобы один из участников литературных собраний А. Добролюбова покончил с собой. На русской почве все доводилось до предела.