Страстоцвет, или Петербургские подоконники

«После такой книги автору остается одно из двух: либо удавиться, либо уверовать» — эти слова одного из первых рецензентов романа «Наоборот» Гюисманс цитирует в «Предисловии, написанном 20 лет спустя». Автор уверовал, вернулся в лоно Церкви, стал католическим писателем. Позже написал роман «Собор», где немало страниц посвящено, кроме прочего, литургическому садоводству. Александр Добролюбов и здесь пошел дальше: раскаялся и ушел «в народ», создал секту «добролюбовцев», всю жизнь искупал грехи юности трудом-молитвой и аскетичной жизнью. Много лет он молчал, наложив добровольный запрет на писательство, а в конце жизни стал сочинять духовные стихи. Два его поэтических сборника издал Валерий Брюсов, а третий — «Из книги невидимой», куда вошли проповеди, откровения и покаяния, — составили «в отсутствии автора» жена и сестра В. Я. Брюсова — последовательницы религиозного учения Александра Добролюбова.

Глава восемнадцатая. Зеленой ночью папоротник черный

На роль «самого символистского цветка» могут претендовать разные растения, но очевидно, что в русской поэзии он — белый, холодный, мертвый, таящий опасность. Возможно, что это — цветок грез, существующий только в воображении поэта. В воображении Александра Блока или, скажем, Федора Сологуба, написавшего в 1905 году такое стихотворение:

Белый мой цветок, таинственно-прекрасный,
Из моей земли, из черной ты возник,
На меня глядишь ты, нежный и безгласный,
И понятен мне безмолвный твой язык.
Ты возник из тьмы, моей мечте навстречу,
Ты зовешь туда, откуда вышел ты, —
Я твоим вещаньям не противоречу,
К твоему дыханью наклонив мечты.

Рис. 77. Эдельвейс

А может быть, ближе всех к истине оказался М. Горький — ему со стороны было виднее. В пьесе «Дачники» поэтесса Калерия читает стихотворение в прозе об эдельвейсе, и пролетарский писатель очень постарался стилизовать этот текст под среднедекадентскую бессмысленную и бесполезную «красивость». Трудно ска-зать определенно, что в большей степени подвело Горького: отсутствие поэтического дарования или тайная любовь к стихоплетству, — или же виной всему оказался неразвитый вкус среднего читателя. Только в стишке о гордом эдельвейсе читатель увидел не пародию, а лирику, поэтому вместо сатирического обличения чистого искусства М. Горький ненароком создал образчик упаднического искусства. Как бы то ни было, но манерные вирши декадентской поэтессы Калерии в 1916 году перепечатаны были в киевском сборнике «Чтец-декламатор» под фамилией автора — Максима Горького, приспособлены для мелодекломации, и провинциальные барышни принялись исполнять их со сцены на любительских вечерах.

Кроме эдельвейса (цветка, в общем-то, в реальности довольно невзрачного), на роль мистической эмблемы с тем же успехом могли претендовать и другие растения. Иван Бунин, хранитель традиций Золотого века русской поэзии и противник всяческих вывертов века Серебряного, однажды саркастически спросил: почему это декаденты считают асфодели мистическим цветком? Разумеется, певец антоновских яблок своими глазами видел асфодели в Крыму и близ Средиземного моря и убедился: цветок как цветок, ничего особенного. Не краше георгинов в палисаднике у поповны. Так что правильно пишут о декадентах юмористы, мол, «для новой рифмы готовы тиф мы в стихах воспеть…».

Вряд ли зимой 1896 года Валерий Брюсов болел именно тифом, но болел тяжело. «Я совсем расхворался, дошло до того, что домашние начали меня оплакивать. Однако счастье российской поэзии оказалось неизменным: я воскрес», — писал он в письме к другу, посылая ему но-вое стихотворение:

…Я вернулся на яркую землю,
Меж людей, как в тумане, брожу,
И шумящему говору внемлю,
И в горящие взоры гляжу.
Но за ропотом снежной метели
И под шепот ласкающих слов
Не забыл я полей асфоделей,
Залетейских немых берегов.
И в сияньи земных отражений
Мне все грезятся — ночью и днем —
Проходящие смутные тени,
Озаренные тусклым огнем.