Русское государство, наоборот, считало судьбу земель Киевской Руси проблемой, имеющей в силу династических причин сугубо внутренний характер. И, по сути, рассматривало ее как продолжение той «боевой работы» по объединению русских земель, которую предки Великого князя Ивана III вели на протяжении 200 лет. Не случайно, отметим, уже в период начатой Москвой пограничной войны против Великого княжества Литовского в 1487–1494 гг., по заявлениям московских дипломатов, «войны не было: происходило только возвращение под старую власть московского великого князя тех его служебных князей, которые либо временно отпали от него в смутные годы при Василии Васильевиче, либо и прежде служили „на обе стороны“»[370]
. Плавное перетекание вопросов внутренней и внешней политики (традиция, сформировавшаяся за предшествовавшие столетия русской истории) позволяло наилучшим образом применить столь любимую нами концепцию неопределенности и протяженности политических процессов, когда окончательный результат остается неназванным, а достижения никогда не имеют законченного характера.Выстраивая диалог с имперским двором, в Москве, видимо, хорошо понимали прагматически, что такой высокомерный ответ не чреват серьезными неприятностями, и если император ищет союза ради борьбы с поляками, уж точно у него нет сил угрожать. И гораздо более важным, с точки зрения развития русского государства, было не внешнее, а внутреннее признание, основанное на творческом развитии легенды о том, что царский титул получен русским государем непосредственно от византийского императора еще при Владимире Мономахе[371]
. Поэтому заявить об этом публично и в международном контексте является намного более полезным, чем любые привилегии, которые можно было бы получить от императора. Тем более хорошей прививкой от того, чтобы рассчитывать на привычную в Древней Руси и Средневековой Европе практику династических браков, оказался сложный опыт женитьбы Великого князя Московского Василия Дмитриевича на дочке литовского правителя Витовта[372].Также в Москве, по всей видимости, понимали, что даже более выгодный и «равноценный» династический брак – это не гарантия того, что Священная Римская империя поможет решить какие-либо из действительно важных задач русской внешней политики. Скорее наоборот, постарается этим воспользоваться, чтобы выгоднее «разменять» русские интересы в отношениях с католической Польшей. А то, насколько королевская корона может стать подспорьем в борьбе с внешними противниками Русской земли, здесь увидели еще раньше на примере провала попытки Даниила Романовича Галицкого в 1240-1250-е гг. укрепить таким способом военный союз с Западом против Орды. Не говоря уже о судьбе Византийской империи, пошедшей за полтора десятилетия до своей гибели (1453) на унию с католическим Западом. Таким образом, вероятное родство с главой Империи могло иметь смысл только с точки зрения престижа – для Москвы было все-таки небезразлично установление равноправных отношений с самым могущественным правителем Запада. Однако именно равноправных, на что сам Запад пойти был никогда не готов. А любая другая форма отношений Москву к тому времени совершенно не устраивала.
Мы видим, что проблема целей сторон возникает в отношениях России и Западной Европы с самого начала: для Русской земли, способной обеспечить свое выживание самостоятельно и не нуждающейся во внешней легитимации, значение имели соображения общеполитического престижа, а именно этого ее новые соседи на Западе дать Москве не могли. Признание равного статуса Русского государства не могло рассматриваться Империей как возможный вариант отношений, поскольку это разрушило бы ее собственную «вертикаль» международной политики, где Империя находилась в центре. Поэтому максимум, на что там были готовы пойти, – это наделение московского правителя таким же статусом, каким обладали восточноевропейские и германские короли, находящиеся в сфере влияния Священной Римской империи.