Стрекоза

– Ну, что будем исполнять, маэстро? – опять осторожно поинтересовался смущенный музыкант-ренегат. – Боттезини? Драгонетти? Скерцо Глиэра? Нет? Нет, так нет. Что? Бах, сюита № 1? Прелюдия? Вы уверены? Ну хорошо, как вам угодно.

Севка надел брюки и наспех запихнул рубашку под пояс – из уважения к маэстро. Осмотрел смычок. Так. Все готово. Он убрал пакет – от него пахнуло пирожками с мясом – и тарелки с остатками засохших макарон с сыром со стула, передвинул его, как бывало, поближе к окну, пододвинул к себе еще дующегося Амадеуса и приготовился играть.

Затаив дыхание и заставив руки припомнить то, что они исполняли весной на выпускном по специальности, Севка стал по памяти извлекать из груди Амадеуса полузабытые звуки, тем самым размыкая его онемевшие уста, и тот, постепенно обретая дар речи, наконец нарушил свое чопорное молчание и заговорил – густо, грустно, взволнованно-хрипло, тревожным волнообразным ритурнелем, падающим и восходящим в веерном арпеджио, изливая свои накопившиеся обиды и переживания, как больной брошенный старик. А Севкины руки и смычок принимали весь удар на себя, придерживая и прижимая его гудящие струны, успокаивали и подбадривали его, бережно обнимая сотрясаемый гриф, и, когда они в этом дуэте дошли до середины прелюдии и уровня эф, Амадеус не сдержался и пустился в отрывистые, судорожные рыдания. Это было прекрасно и утонченно больно!

Больно – и в физическом, и в переносном смыслах. Пальцы, давно не прижимавшие струны, хоть и наработали за время учебы твердые, окостеневшие мозоли, все равно ныли, покалывали и одновременно зудели с непривычки, а боль от тоскливого плача Амадеуса ранила сердце посильнее запаха Лизиных пирожков, напоминая о том, что в который раз Севке не удалось заполнить ни свою, ни чью-то другую душу таким же сложным и всеобъемлющим чувством, каким была в его жизни музыка, и он опять нехотя разбил кому-то сердце. «Ах, Жанна Эбютерн, Жанна Эбютерн, отчего в своем новом воплощении ты так же несчастлива, как и в период безысходной любви к взбалмошному Модильяни? Или такова судьба всех подруг талантливых художников, тех, что сумели сделать счастливыми всех, кроме самих себя и своих близких?» Но это подумал уже не Севка, а, скорее всего, Амадеус, блаженно потягивающий только что отзвеневшие струны после прелюдии Баха, которая снова вдохнула в них жизнь. Истинно, истинно, каждый предмет в этом мире блажен, когда он занимается тем, для чего был создан! В воздухе опять зазвенела возвышенная нота взаимопроникновения, творческого взлета и – немыслимой, крылатой любви.

XXI

Глафира страдала ровно три дня, решив, что избавит Витольда от скучной необходимости с ней объясняться и сама возьмет расчет, а потом, по дороге к нему, чтобы взять этот самый расчет, захватив в продуктовые сумки и новый совок, купленный в хозтоварах (надо же, уценили до двух рублей, ну как не взять, старый почти полностью прохудился), резко поменяла план действий. «Зайду, как будто ничего не произошло, приберусь по дому, а потом посмотрим по обстановке, как дальше поступить», – подумала она, и на душе у нее сразу полегчало. Ну в самом деле, кому от этого станет лучше, если, так и не разобравшись в ситуации, она просто, как бука, надуется и уйдет от него. А если это ошибка и злополучный флакон смахнули в мусор по случайности? Он ведь такой рассеянный!

Как она и ожидала, Витольд был дома. Увидев Глафиру, он ей очень обрадовался и тут же бросился отбирать сумки с провизией, восклицая:

– Где же вы, голубушка, были? Отпросились на пару дней, а пропали на неделю!

Он положил сумки на пол и неловко приобнял Глафиру, все еще стесняясь проявления чувств, как, впрочем, и обстоятельств, почему их хотелось проявлять. Глафира растаяла от такого радушного приема, но слегка отстранила Витольдовы руки, показывая исподволь, что есть моменты, которые мешают ей ответить так же восторженно на его приветствие. Но он ничего не заметил.

– Рассказывайте, как же ваши дела? – спросил Витольд, помогая ей снять легкое демисезонное пальто, более похожее на плотное платье. – Как ваша родственница?

Глафира посмотрела в зеркало, поправила выбившиеся из-под гребня волосы и загадочно произнесла:

– У меня-то все хорошо, а вот вы как, Витольд Генрихович? Как вы провели время, пока меня не было? Я так понимаю, гостей принимали?

Она тряхнула головой, как в молодости, когда ей предстоял разговор начистоту с пойманным на обмане поклонником, и гордо прошла на кухню, подхватив совок из одной из сумок.

– Да нет, какие там гости, – махнул рукой ничего не подозревающий Витольд. – Все дни занятия, консультации, вступительные экзамены, некогда голову поднять. Только вот к Фантомову успел раз сходить – так, на дружескую беседу, – как-то неловко сказал Витольд и отвел взгляд.

«На дружескую беседу, а почему так смутился?» – пронеслось в голове у Глафиры, но вслух она это не сказала и, торжественно надев фартук, вытолкала Витольда из кухни.