Стрекоза

– Ну вот, ты всегда так: только кто-то приличный засветится на горизонте, так ты сразу – домой, домой. – Лера сморщила хорошенький носик. Проходя мимо парней, она прошептала Людвике: – Хотя ты права, на этот раз – так себе, нечего выдавать желаемое за действительное. Высокий еще ничего, а твой – деревня!

«„Твой“! С ума она сошла?» – Людвика разозлилась на Леру. Ну как так можно о незнакомых людях разговаривать? Не картошку покупаем, та картофелина – лучше, вот эта – больше. И вообще, у нее голова пухнет от своей драмы, а Лере все нипочем, с людьми поступает так же, как и уколы делает: быстро, не глядя, раз-два, и готово – глянула, приценилась, зубы поскалила и дальше пошла. Ну что это такое? И где же тут романтика, где же чувства? Людвика закрыла глаза и опять увидела остановившийся на ее лице взгляд Глеба сквозь стеклянные двери. От этой картины больно, блаженно-пронзительным электрическим зарядом кольнуло внутри.

Вышли на улицу. Подъехал трамвай. Лера вдруг ойкнула:

– Ой, сумку, сумку в кафе забыла! Это все ты со своим «пошли, пошли»! Ладно, ты садись, а я назад побежала, может, еще не сперли. Там же у меня зеркальце и две косметички! Пока!

Людвика заскочила в трамвай и чуть не упала. На задней площадке у окна сидел Глеб и, упершись лбом в стекло, мирно дремал. Видимо, после смены. Людвика растерялась и сначала остановилась, а потом осторожно протиснулась внутрь салона, поближе к Глебу, и из-за плеча высокого мужчины с газетой в руке стала за ним наблюдать.

Трамвай катился по рельсам, скрипел и скользил по привычному для нее маршруту, за окном одна за другой, как в старом кино, мелькали остановки, пассажиры с шумом выходили и заходили, а Людвика, не отрывая глаз, стояла и смотрела на спящего Глеба и его отражение в стекле. Иногда на резких поворотах он вздрагивал и отрывал голову от окна, но потом опять, покачиваясь, как пьяный, прислонялся к нему, а потом и вовсе укладывался на него, как на подушку, не замечая ни твердости, ни холода стекла. При свете встречного транспорта по трамваю то и дело проползали длинные косые тени, и в полумраке, внезапно окутывающем сидящих пассажиров, Людвике казалось, что Глеб не спит, а пристально смотрит на нее немигающим взглядом из своего отражения в окне, но очередная тень, поспешно пронизав внутренности трамвая, судорожно пробегала дальше, как карманник, за которым гнались, и лицо Глеба – уставшее и знакомое и в то же время чужое, погруженное в беспокойный, неглубокий сон, вновь выныривало из тени, высвечивалось, выравнивалось и вскоре опять принимало свои прежние черты.

Людвике надо было скоро выходить, а ей совсем этого не хотелось. Она стояла и смотрела на Глеба, и ей казалось, что, даже если бы ей пришлось так простоять несколько часов кряду, и тогда бы она совершенно не устала и, наверное, даже бы не пошевелилась, потому что в ее душе росла такая неизбывная нежность к сидящему у окна человеку, которой она никогда и ни к кому раньше не испытывала и от которой было трудно дышать. Мужчина с газетой, за которым Людвика на всякий случай пряталась, вышел на какой-то остановке, и она на некоторое время получила возможность смотреть на Глеба просто так, не вытягивая шею и не выкручивая руки, хватаясь за поручни, чтобы не упасть. Но тут кондуктор объявила «Одоевского», двери с шумом отворились, и Людвика, как во сне, не чуя собственного тела, оказалась на улице, полностью погруженная в свои путаные мысли, как Глеб, по странному совпадению ехавший на одном с ней трамвае, – в свой сон.

XX

С трудом дождавшись понедельника, Лиза встала не в шесть, а в пять. С утра, как обычно, собираясь на смену, долго стояла у окна с чашкой чая, отрешенно жевала хлеб с намазанным на него абрикосовым повидлом – есть ей совсем не хотелось – и представляла, как она заходит в Севкин цех и видит его там, скрюченного у какого-нибудь агрегата или болтающего с напарниками. И в этот момент взойдет солнце. Только этого никто не заметит. Лишь она. И, может быть, Сева. Но это не важно. Ей станет тепло и хорошо. Потом окончится смена. И они пойдут к ней домой. По дороге он купит ей цветы – он так уже делал. Ландыши. Нет, ландыши не купит. Они в мае. Тогда хризантемы. Или… или какие-нибудь другие. Все равно.

Лиза так волновалась, что думала так же, как и говорила: отрывками, короткими фразами или односложными предложениями, чтобы они не мешали ей думать по-другому – пятнами, лицами, цветом и звуком. Запахами. Ветром, щекочущим ей лицо. Серо-голубым небом над головой, под цвет Севкиных глаз. Прохладным, прозрачным воздухом. На ней будет косынка. Алая. И она опять почувствует себя живой, а не кукольной, ненастоящей Лизой, придуманной кем-то другим. И все-таки она отчего-то очень волновалась. Может, потому, что они так давно не виделись? Целых два дня? Они прошли как годы. На улице хлопнула калитка. Юлдуз пошла к соседке на разговоры. Или за солью.