Стрекоза

Наконец показалась макушка пригорка возле покосившегося дома. Вот и начало, а вернее, конец Беговой улицы. Но прежде чем свернуть на нее и пройти назад к набережной, откуда он пришел, Севка все-таки взглянул вниз, назад, на заброшенное поле. Там уже никого не было. Солнце медленно катилось к горизонту. Стайка воробьев испуганно взмыла вверх и скрылась за лесополосой. У ее кромки серая коза судорожно рвалась с привязи, пытаясь освободиться из своего плена. Она протяжно блеяла и испуганно озиралась, как будто почуяла волка. «Тут что-то не то», – подумал Севка и понесся от заброшенного поля прочь. Может, ему это все пригрезилось? Никак все еще действуют хитрые порошки Сергея Ипатьевича? Надо бы в этом разобраться. Наконец он добежал до аптеки, дернул на себя дверную ручку, дверь отворилась, но за ней ничего не было, кроме глубокой черной пустоты. Севка попытался зацепиться за порог, но оступился и тут же провалился в зияющую перед ним пропасть. «Я полетел в тартарары», – подумал он и… проснулся.

XIX

Кроме курсов по подготовке к экзаменам, Лере с Людвикой предложили еще записаться на занятия по медсестринскому делу для тех же абитуриентов Академии – так, на всякий случай. «Отбор на первый курс жесткий, половина из вас все равно не пройдет, так хоть чему-то полезному научитесь», – так им сказали в приемной комиссии.

Занятия должны были начаться после зимней сессии. А учили их на этих занятиях чисто практическим навыкам: как оказывать первую помощь потерпевшим, как обрабатывать раны, как накладывать повязки, следуя правилам асептики и антисептики, а также как делать компрессы, примочки и, самое главное, уколы. И тут картина резко поменялась.

Пока надо было просто учить правила по книжкам, Людвика была лучше всех. Но когда от учебника перешли к практике – все пошло кувырком. Обычно сонная и медлительная на академдисциплинах, Лера Пирохина стала одной из лучших учениц в группе, а умная и усидчивая Людвика терялась, как напуганная первоклассница, когда нужно было обработать больному рану или сделать ему инъекцию. У нее сразу почему-то начинало бледнеть лицо, дрожали руки, мединвентарь валился на пол и убегал от нее, как живой, и было полное впечатление, что процедуру выполняет не умница-Людвика, а какая-то Людвика-неумеха, которой вообще не место в медицинской профессии. А у Леры все спорилось: стерильные иголки чудным образом сами быстро насаживались на шприцы, пинцеты никогда не падали под ноги пациентов, и втыкала иглу Лера, делая уколы, так четко, быстро и уверенно, что даже сердитая медсестра Анна Никлавна, как ее называли, проводящая практические занятия, не могла удерживаться от похвалы:

– Ну, Пирохина, ты даешь, где ж ты так стрелять-то уколами научилась?

Девчонки завистливо вздыхали, а Лера, сияя от уха до уха, гордо говорила:

– Так у меня просто руки откуда надо растут, так папа говорит. – И крутила в воздухе пухленькими ручками, как дети крутят «фонарики» на новогодних утренниках.

– Ишь ты, – только и оставалось отвечать на это Анне Никлавне. Она качала восхищенно головой и ставила Лере в ведомость «отлично». А у Людвики были только «удовлетворительно» или гораздо реже – «хорошо». Ей, окончившей школу с отличием, было очень стыдно и неприятно попасть в разряд неуспевающих, но она пыталась радоваться за Леру, как могла, что и полагалось в дружном коллективе. Но у нее плохо получалось. Она натужно улыбалась, поздравляла подругу с пятерками деревянным голосом, а у самой кошки на душе скребли. Ну отчего у той так легко все выходит, а у нее – нет?

Крови она уже не боялась, работая на скорой, и к ранам всяким привыкла, но вот каждый раз, когда она подходила к муляжу – уродливому обрубку человеческого тела из пористой полутвердой губки – или, еще хуже, живому пациенту во время практики в клинической больнице, с ней происходило то же самое: она бледнела, роняла стерильные инструменты и вводила иглу то медленно и нерасторопно, то рывками, отчего пациенту было больно, и он ойкал и дергал рукой или бедром. В голове начинали крутиться фразы Гели о том, что надо уметь разделывать человека, как курицу на кухонной доске, и во рту у нее появлялся сладко-солоноватый привкус крови. Особенно не давались ей внутривенные инъекции: резиновый жгут она не довязывала как следует до конца, и узел, ослабевающий на глазах, быстро расходился во время прокола вены под напором своей упругой структуры и смехотворно, как в цирке, с шумом отлетал в сторону! Вена у больного сразу спадала, терялась, и иголка тыкалась куда-то мимо цели. Пациент подскакивал от боли, а Людвика готова была провалиться сквозь землю со стыда.