Стрекоза

Анна Никлавна, конечно, страховала учениц, стоя рядом и не спуская с них глаз – она тут же быстро подхватывала шприц и ловко исправляла оплошность, но общий эффект от такого представления с летающим по палате жгутом был столько же комичен, сколько кошмарен. Получается, что ленивая и мало разбирающаяся в теории Лера, у которой кроме тряпок, косметики и парней ничего больше часа в котелке, как говорил Витольд про нерадивых студентов, не задерживалось, была права – в хирургии должны работать руки, а не только голова. Это было ужасно!

После одного из таких мучительных испытаний Людвика разрыдалась, выскочив из палаты в коридор, откуда, размазывая слезы по лицу, опрометью выбежала вон из неврологического отделения, на ходу снимая халат и косынку и кое-как запихивая их в портфель. Анна Никлавна хватилась ее уже тогда, когда та хлопнула дверью, да так, что дверные стекла затряслись и звонко задребезжали.

– Нервная практикантка-то, – пробормотал сидящий на стульчике в коридоре старик в больничной пижаме, прикладывающий ко лбу ледяной пузырь. – Этак и сама того – скоро загремит к нам в отделение!

Анна Никлавна строго посмотрела на больного и, сжав рот в нитку, вернулась в палату, откуда выбежала Людвика.

Старик с перепугу перекрестился.

Вообще, после случая в лифте у Людвики пошли одни неприятности. Не считая казусов на курсах сестринского дела, она, проворачивая ключ в замочной скважине, чтобы открыть дверь, случайно услышала разговор своих квартирных хозяев о том, что, мол, пора и честь знать, и сколько они будут ее кормить, и что платит она за постой не ахти как уж много для большого города, и что самого Витольда Генриховича они и знали-то понаслышке, и что им самим бы комната, где спала Людвика, очень бы пригодилась. Для расстановки новой мебели, например.

Отперев замок, Людвика так и не открыла дверь до конца, а тихо прикрыла ее и пошла на улицу – во дворе посидеть, подумать, что же ей делать дальше. Но потом быстро замерзла и вернулась домой, сделав вид, что ничего не слышала. Но на душе остался неприятный осадок.

А потом у нее прямо в метро сломался каблук – только успела в вагон заскочить, а он – бряк – на сторону навернулся. Чуть ногу не вывихнула – так и осела на стоявшего рядом человека в помятой шляпе и поношенном пальто с авоськой, полной пустых кефирных бутылок. Бутылки тоже противно задребезжали на весь вагон, как и стеклянные двери неврологического отделения, все пассажиры, как по команде, повернулись в ее сторону и еще долго пялились на то, как Людвика пыталась обрести утраченный баланс, то и дело наваливаясь на несчастного человека с грохочущими бутылками и безуспешно стараясь ухватиться за поручень.

Дама с густо подведенными бровями, в чопорной старообразной шапке, поверх которой был повязан вязаный платок, похожая на старую ведьму из сказки про Гензеля и Гретель, брезгливо скривила губы:

– Напьются алкогольных напитков, а потом в общественном транспорте шатаются, на порядочных людей падают. И как только не стыдно!

Она достала газету «Вечерний Ленинград» из старомодного ридикюля, и Людвике показалось, что из него вот-вот вылетит стая разбуженных летучих мышей вперемешку с молью. Пришлось проглотить незаслуженное обвинение и прошкандыбать по проспекту до первой сапожной мастерской, а потом целый час ждать, когда сапог починят. На смену, конечно, опоздала, за что получила нагоняй от Гели.

И самое главное – Глеб куда-то пропал! С тех пор, с того злополучного, как теперь считала Людвика, события в лифте прошло вот уже полмесяца, а то и больше, а она его видела всего лишь два раза, и то мельком. Один раз перед праздниками, совпали их смены, но что толку – не успевали больных по больницам сортировать, так много вызовов было. Двумя-тремя фразами перекинулись, и то говорил он, а Людвика на большее, чем «доброе утро, Глеб Аркадьевич» или «на вызов позвали, Глеб Аркадьевич», так и не сподобилась, хотя изо всех сил старалась не думать о происшедшем. Он тоже смотрел на нее странно, вроде бы и приветливо, как и раньше, но отчужденно. А в чем это проявлялось, сказать было трудно, но то, что отчужденно, – это точно!

И еще раз она видела его издалека через стеклянную дверь – он курил, как обычно, и она поймала на себе его взгляд, который у кого-то уже видела, вроде как у Паши, но нет, не совсем такой, и как будто тоже задумчиво-несчастный, но другой – с примесью твердости. Пашин был просто задумчиво-несчастный. Заметив, что она на него смотрит, Глеб кивнул ей и слегка улыбнулся. Улыбка была не радостная, как бывало, а такая, как будто ему кто-то хорошенько дал по шее, а он вместо того, чтобы как следует ответить обидчику, просто виновато улыбается. «О чем, о чем же он там задумался?» – не выходило у Людвики из головы. И так эта неопределенность ее извела, что она не выдержала и спросила совета у Леры.

Та не на шутку переполошилась и сразу засыпала подругу рядом четко поставленных вопросов, как на приеме у следователя по особо важным делам, в итоге поинтересовавшись:

– Целовались?