Стрекоза

Лиза, Лиза, Лиза… Ляззат… Наслаждение, блаженство и любовь… И не то что бы да, и не то что бы нет. Он-то был уверен, что она только его любила, а она, оказывается… Тут и крановщик Стеклов, и Григорий в придачу… Вот тебе и Лиза… Жанна Эбютерн. Севка побрел домой, выискивая в пыльном асфальте пустые банки и картонки, чтобы их можно было хорошенько поддеть. Но, кроме окурков и сплющенных папиросных коробков, ничего не попадалось, и тогда он стал считать упавшие под его ноги листья: раз, два, три… три, четыре, пять… Занятия в училище начинались на второй неделе сентября, педсовет подводил итог творческим экзаменам, проходившим еще в июле, составлялись окончательные списки групп, и нужно было распределить педагогов, вернувшихся из отпусков, по классам и по студентам, ну и составить расписание. Надо, надо возвращаться к привычной жизни, к музыке, к Амадеусу, и даже не ради Серафимы, хотя и для нее тоже, но для самого себя.

Лиза, Лиза, Лиза…

Севка подошел к киоску на углу Беговой, чтобы купить свежих газет – Теплев попросил «Правду» и «Труд» – и, впервые обратив внимание на название улицы, подумал: «Странно, а ведь когда-то здесь, в Песчанске, были настоящие скачки, со стадионом, с лошадьми, с эхом от глухих звуков гонга, со ставками, которые народ, толкаясь в кассах и судорожно слюнявя купюры, делал на своих фаворитов, и был тогда разгар НЭПа, о котором учили в школе». Да, если хорошенько подумать, он и сейчас преспокойненько и закулисно процветал в этом затерявшемся на южных холмах городке. Все так же крутились вокруг ювелирных скупщики золота, маленькие частные конторки типа пошивочных мастерских и фотографий ловко подделывались под государственные, на торговых ярмарках расплодились посредники, которые только пудрили мозги доверчивым покупателям, а сами прикарманивали большую часть дохода от продаж и перекупки всякой всячины.

Только вот бега запретили. На деньги советский народ не имел права играть. А вот он, Севка, играет. И Студебекер – тоже играет, и Петя Травкин, и Сеня Векслер, и Леня с Игорем. Так что НЭП – он не умер, он живет. Может, тогда они все – это никакой не советский народ, а злостные прощелыги? «Да нет же, какой же я прощелыга, – думал Севка, покупая „Правду“ и „Труд“ и продолжая двигаться вдоль Беговой. – Я рабочий класс, вот кто я, котлы чищу. Мной страна должна гордиться. И скоро разряд повысят. Значит, что-то тут не складывается. И кто сказал, что играть на деньги – позорить страну? Те, у кого их и так было слишком много? И они не хотели, чтобы деньги были у всех? Интересная картина получается… То нельзя, это нельзя, а кому-то – можно?»

Улица долго вилась неровной, заковыристой лентой, иногда уходила вбок, потом выпрямлялась, и тут же скособочивалась, услужливо выгибаясь возле автобусных остановок, снова выравнивалась, суетилась, шумела, пропадала в слегка пожелтевших кустах жимолости и бересклета с ало-розовыми каплями мелких цветков, а потом как-то внезапно стихла, сникла, опустела, сузилась, запахла лебедой и полынью и, как вкопанная, резко уперлась в неухоженный покосившийся дом, стоявший на высоком бугре, за которым внизу подобием провинциального греческого амфитеатра открывалось заброшенное футбольное поле, но без ворот, со сломанными, когда-то синими, а теперь вылинявшими скамейками для зрителей, вкруговую огибающими периметр чуть удлиненного по бокам кольца. Поле густо заросло осотом, чертополохом и пастушьей сумкой, на обочине возвышалась куча строительного мусора, а с противоположной стороны, на самом краю, за которым шла жидкая лесополоса, мирно жевала траву большая серая коза. Как водится, сей рустический пейзаж навевал как умиротворение, так и тоску.

Севка спустился с пригорка вниз по пыльной, крутой дорожке, прошелся вдоль верхнего ряда скамеек, спотыкаясь о тут и там разбросанные камни и куски дерева с гвоздями в тех местах, где скамейки зияли вырванными с мясом планками, и два раза больно ушиб ногу.

«Ух ты, черт! – Он сел. И тут его осенило: – Так вот же он. Стадион. Беговой стадион. „Клуб Ос-в-а-ма“, – прочитал Севка практически полностью стертую надпись кирпичного цвета на одной из скамеек, кое-как намазанную поверх синей краски большой малярной кистью. – Ос-ва-ма? Клуб Ос-ва-ма, что же это могло значить? А! Осоавиахима! Конечно, клуб Осоавиахима». Он уже слышал это слово раньше, только не очень понимал, что оно значит. Вот и за жидким леском руины от конезавода, надо полагать, виднеются. Никого вокруг. Тихо. Воробьи по скамейкам прыгают.