Стрекоза

– Варенье – в чай? – спросила она, недоумевая и как будто говоря «вы, чай, не к теще на именины пришли, здесь кафе, а не богадельня».

Но Глеб посмотрел на нее медовым взглядом и пояснил:

– Нет, варенье, пожалуйста, отдельно – в хрустальной вазочке и, если можно, с ложечкой.

Официантка под его взглядом пообмякла, но почему-то злобно смерила взглядом Людвику и кивнула Глебу. Это, по всей видимости, означало что-то вроде: «Ну если с детским садом связался, тогда понятно – варенье, печенье, леденцы, сюси-пуси. А какой приличный мужчина…»

Глеб посмотрел в окно, продолжая думать над Людвикиным вопросом:

– Страшно… Нет, страшно не было. – Он опустил голову и задумался. Потом опять посмотрел в окно, как будто пытался где-то там, за стеклом, получше рассмотреть картины из своего прошлого: как учился, как начинал, и было ли ему тогда страшно… Наконец он произнес: – Я бы сказал, бывало всякое, но не то чтобы страшно, а по-другому… Все мои комплексы и переживания относятся, конечно, к тому времени, когда я только начал работать с Федорой. Вы скажете: «А, тогда понятно – она все брала на себя». Так вот нет. Ее метод обучения как раз состоял в том, что она заставляла меня все делать самому. И особо ничего не рассказывала. Только когда я, помучившись с минуту-другую – а на большее в нашей профессии рассчитывать не приходится, – принимал решения или размышлял вслух, она могла резко оборвать, довольно грубо, добавив пару крепких эпитетов, или просто хлопнуть меня по руке, выбив ручку, если я писал, как она говорила, чушь собачью в карте больного. А в остальном – ни-ни. Все – сам! Дымила только своей махоркой мне прямо в нос и сосредоточенно следила за ходом моих мыслей.

Зато, если я попадал с ходу в правильный диагноз, никто не умел лучше выразить свое восхищение, чем она: «Ну Березин, ну подлец, точно ведь, шельма, угадал, экксудативный плеврит», или, скажем, «Так и есть, идрена мать, травматический пиелонфрит, а ведь без году неделя с нами ездит, сукин сын. Опыта – ни хрена». И дороже похвалы, чем эти ее «подлец» и «сукин сын», поверьте, для меня на свете не было!

Так вот, страшно становилось, если она на меня злилась или ругала, потому что страх этот был связан с постоянной попыткой доказать Федоре, что она во мне не ошиблась. Вы скажете: «А как же люди, их судьбы? Разве не это важнее всего?» Да, это все так, но, поймите, Людвика, когда вы начинаете жить этим изо дня в день, профессионально, вы начинаете видеть не человека, которого зовут Петя или Иван Иваныч, а выбухание межреберий на их теле, акроцианоз, голосовое дрожание, тремор конечностей. Бедренную тупость перкуторного звука. Ослабление везикулярного дыхания. Мезотелиомы. И все. Потому что, поверьте, если вы будете смотреть Пете или Ивану Иванычу в глаза, а еще более того – жалеть их, вы можете не увидеть угрожающую степень цианоза и не услышать критических аскультативных данных. И вот этим самым вы навредите и тому, и другому.

Официантка принесла заказ. Людвика залюбовалась на зеленоватые шарики мороженого и на аккуратно наструганную сверху горку темного шоколада. Варенье в нежной хрустальной вазочке призывно алело возле плоской, как пиалка, чашки с пахучим чаем, и даже ложечка, посверкивающая в бликах тусклых ламп, казалась такой же серебряной, как и начищенные до блеска приборы у Леры Пирохиной. Людвика медлила, не решаясь попробовать такую роскошь, и Глеб озабоченно спросил, заглянув ей в глаза, почти так же, как тогда, в лифте:

– Вам нравится?

– Очень, – выдохнула с плохо скрываемым восхищением Людвика и пожалела, что рано или поздно ей придется разрушить эту красоту. Она попробовала мороженое. М-м-м… зеленый кусочек нежно растворился во рту мятной прохладной лужицей, в то время как островки шоколадной стружки задержались на языке терпким, похрустывающим теплом.

– Я очень рад, что вам по вкусу, – сказал Глеб и через розовую соломинку отпил кофе-глясе из короткого приземистого бокала с широким дном – слоистую, бежевую сверху и темно-кофейную снизу массу.

– И все-таки, Глеб Аркадьич, как же это – за болячками не видеть человека? Разве это правильно?

Она вспомнила, как мучилась в детстве ангинами и как отец читал ей Чехова и Пушкина до хрипоты, чтобы отвлечь от боли и плача. Для него, Витольда, она была грустным, страдающим ребенком, а доктор Фантомов, которого то и дело звали ее проведать, получается, видел всего лишь увеличенные лимфатические узлы и красные, покрытые светло-желтыми пузырьками, похожими на крупинки риса, миндалины.

Нет, что-то тут не совсем складывается.

– Когда вы сами станете врачом, – сказал Глеб, перехватив ее недоуменный взгляд, – вы поймете, что лучший врач – это не тот, что плачет вместе с больным, а тот, кто не дает человеку даже малейшего повода усомниться в успехе лечения. А для этого надо быть самому уверенным в своих знаниях и удаче.

– И что, у вас никогда не было промахов? – недоверчиво спросила Людвика.