Стрекоза

– Ну почему же, были, конечно, только что вы называете промахами? Можно пойти неправильным путем в смысле назначений, но нужно вовремя уметь остановиться и скорректировать свой курс. Но верить в успех надо всегда. И еще… – Он замолчал и опять посмотрел в окно. – Мне кажется, кроме моей природной безалаберности и глупой самонадеянности, больше всего мне помогало то, что в меня почему-то очень верила Федора. Черт его знает, чем я заслужил ее внимание и доверие – до сих пор ума не приложу. У нее было много других, гораздо более талантливых учеников, чем я – переросток и недоучка с физмата. А вот поди ж ты!

Раз мы с ней чуть не потеряли больную, мать троих детей, гнойный перитонит, угроза сепсиса. Время тянула, боялась скорую вызывать, вот и запустила, ну и все такое. Ох и намучились же мы тогда, раза три, пока ехали до клиники, ее теряли. Дело было глубокой ночью, привезли, а дежурный хирург уже на другой операции занят, а ждать нельзя, счет шел на минуты. Федора решила сама оперировать. Ох и орала же она на меня, мать честная, как вспомню – до сих пор удивляюсь, как только не прибила? Думал, не выдержу, брошу все к чертям и пошлю эту чумную медицину подальше. Но вот как подумаешь, что трое несмышленышей одни останутся, без матери, вот тогда становилось страшно. Сцеплю зубы и работаю. С перепугу хирургическая сестра не тот инструмент подала – Федора как швырнет его мимо моего уха, так и просвистел, как снаряд, чуть в висок не попала.

– Ой, – испугалась Людвика, – и что, спасли? Больную?

– Спасли… Помню, вышел тогда на порог ни жив ни мертв, извините, коленки дрожат, ну от волнения, от ора, от всей этой сцены, холодно, зуб на зуб не попадает, декабрь… Злой. Слышу – за спиной дверь скрипнула. На пороге она – Федора. Глыба, а не женщина. Ну, думаю, и тут начнет костерить, что рану не сушил как следует, что не так шил, что только мешал, а не помогал. А она постояла на пороге, тихо-тихо, подошла ко мне. Голову мою обхватила руками, к себе прижала. Говорит: «Миленький мой, прости ты меня… Спасибо тебе. И что бы я без тебя сделала, дура старая? Да ни хрена…»

Как сказала она это, тут у меня слезы сами кап-кап… ей на воротник, как у первоклассника…

Постояли мы так, поревели, потом покурили молча. Назад пошли. Я подумал тогда: «За эти слова я ей все-все прощу…»

Людвика притихла. Она отхлебывала чай из плоской чашки и смотрела куда-то мимо Глеба. Она видела ночь, заснеженный порог больницы, тусклый отсвет фонаря на крыльце. И двух человек, которые стояли рядом, неуклюже обнявшись: немолодая громоздкая женщина в коротком полушубке поверх белого халата и не очень уже молодой врач-практикант Глеб. И не было, наверное, в эту минуту для них никого в целом свете роднее, чем они сами – друг другу.

Глеб тоже помолчал. Подозвал официантку. Спросил коньяку. Принесла. В рюмочке, на блюдце. На краю блюдца – кружок лимона. Старалась. Глеб взял рюмочку, посмотрел в окно и сказал:

– За тебя пью, Федора Степановна, за душу твою, что путь мне осветила. Да, а за все наши перебранки и ссоры трижды прощаю и сам трижды прошу у тебя прощения.

Одним быстрым глотком выпил темную жидкость. Потом взял кружок лимона, откусил кусочек, смешно поморщился, совсем как Паша, когда прицеливался в тире.

– Да что это я впал в воспоминания, пригласил вас подбодрить, а сам развел такую драматургию. И вам, наверное, настроение испортил?

– Нет, что вы, – поспешила сказать Людвика, допивая чай. – Мне очень интересно вас слушать. «Так бы и слушала всю жизнь», – хотелось ей добавить, но вовремя сдержалась.

– Ну и хорошо. Поздно уже, а вам еще учиться. Пойдемте, я вас до остановки провожу.

Глеб попросил счет. Когда принесли, положил на него деньги и сверху еще трешку добавил, чтобы официантка не злилась.

Вышли на улицу. Пошли на трамвайную остановку. На душе у Людвики было светло и возвышенно. Какой он разный человек, этот Глеб. То шутки шутит, то серьезное рассказывает. Заслушаешься. И как мелки теперь по сравнению с его рассказами пошлые Лерины наставления. А про тот случай в лифте он, поди, уже и сам забыл. И правильно говорят, любовь – это когда у тебя как будто крылья за спиной. И ты чувствуешь себя очень сильной!

Подъехал трамвай. Людвика сказала:

– Спасибо вам большое, Глеб Аркадьич, за мороженое и вообще…

Глеб улыбнулся, поправил очки и сказал:

– Ну что вы, это вам спасибо. Вы умеете такие вопросы задавать, от которых у меня так светло на душе.

«Опять совпадение мыслей!» – обрадовалась Людвика.

Он взял ее руку в свою и поцеловал. Людвика вспыхнула.

Тут подошел трамвай.

– До свидания, Людвика Витольдовна. Удачи вам на экзамене.

– Спасибо, – только и успела сказать Людвика и заскочила в трамвай, который уже звенел, предупреждая об отправлении.

В вагоне она примостилась возле окна и помахала Глебу рукой. Он отыскал ее глазами среди толкающихся пассажиров и помахал вслед.

«Я вас люблю», – беззвучно произнесли ее губы.

«Я вас тоже», – хотелось бы ей услышать в ответ.

Но его губы молчали.

XXVI