Стрекоза

На счастье, через пару месяцев Антиповы из соседней по коридору квартиры, родители Лешки – того самого, с которым Севка играл в детстве в прятки, – съехали (дальняя тетка в Харькове померла, дом им по завещанию оставила) и в спешке сдали свою комнату на время Серафиме за сущие копейки, так как не хотели ни разменивать, ни сдавать свою прежнюю жилплощадь незнакомым людям. Наскоро прибравшись в ней, после того как старую мебель выкинули или перевезли на новое местожительство Антиповых, Серафима и Севка установили контрабас там, постелили на пол коврик, помыли окно, перетащили туда диван и еще кое-какую мебель и, таким образом, освободили свое жизненное пространство от неуклюжего гиганта. До появления Теплева Севка, как и раньше, спал на раскладушке в их с Серафимой комнате, но после появления нового хозяина практически полностью перешел в антиповскую комнату.

Севка долго привыкал к своему инструменту. На нем давно не играли – видимо, Серафима приобрела его в скупке, о чем говорили пыль, въевшаяся в верхний порожек грифа и струнодержатель, до которых так и не добралась ленивая рука работника скупки, подготавливавшего инструмент к продаже, и слегка затхлый запах подвала или чулана, исходящий из змеистых ячеек резонаторных отверстий – эфов. Чтобы избавиться от чужого запаха, пришлось не только протереть контрабас полусухой тряпочкой, заранее смоченной в уксусе, но и, как старенького дедушку, опереть об устойчивый табурет, выставив на улице хорошенько проветрить. Но в целом он был в хорошем состоянии.

Его корпус был полированный, янтарно-коричневого цвета, с ободками по краям, а на затылке поблескивало клеймо Rubner, откуда было ясно, что инструмент трофейный, привезенный после войны из Германии, где его и произвели. О четырех струнах – он был шикарен, породист и неотразим. В среднем регистре звучал мягко, объемно и обволакивающе, так что Севка просто таял. В нижнем, как и положено всем его собратьям, густо и низко басил, но в верхнем резко сипел, будто простудившийся старик. Он был немного расстроен.

Попытка настроить его по открытым струнам, однако, не привела к положительному результату, но с этим справились, когда Севка потащил его в училище и попросил настройщика-реставратора струнных и смычковых Давыденко подогнать его для точности машинкой. Увидев инструмент, тот потерял дар речи. Он долго смотрел на контрабас, гладил, постукивал и похлопывал его, прижимал ухо к лакированным груди и спине, благоговейно трогал струны и чуть не всовывал ухо в эфы, а потом заявил:

– М-д-а-а-а, Чернихин, Rubner твой – знатная вещица. Сделан из клена, накладка на гриф из черного дерева, а трость смычка из красного сандала. Одним словом, классная работа.

Севка был счастлив.

После реставрации контрабас хоть и стал выглядеть моложавее, но упрямо не поддавался дрессировке.

Иногда Севке казалось, что он учится не в музыкальном училище, а в медицинском и что контрабас – это некий вечный больной, опять-таки, дряхлый старик, у которого надо было ежедневно мерить температуру и проверять лоб на ощупь, чтобы определить болезнь и подобрать нужное лечение: каскад каденции, оживляющий массаж пиццикато или же прогулки мерным шагом легато, переходящим постепенно в стремительный поток фортиссимо, – в зависимости от того, нужно ли было охладить жар или, наоборот, разбудить в больном пылкость увядших чувств.

Случалось, что картина резко менялась, и они обменивались ролями: больным становился совсем не контрабас, а он сам, исполнитель, Всеволод Чернихин, как церемонно приходилось декламировать свое имя во время экзаменов или отчетных выступлений, – когда ничего толком не получалось, он тоже замирал, настораживался, залезал в свой «чехол», громоздко заполнял пространство долгим, натужным молчанием, категорически не воспринимал критику и отчаянно дулся.

Выходило, что старик Серебров оказался чертовски прав: контрабас, несмотря на неуклюжесть своих физических форм – покатых плеч и тяжеловесного широкого корпуса, – низкой гаммой извлекаемых из него гудящих, вибрирующих и брюзжащих звуков оказался Севке как будто сродни. Он тоже все время сомневался, осторожничал, боялся ошибиться, стеснялся сам себя, мало кому в жизни доверял, даже Серафиме и тем более Теплеву, и в свою раковину никого просто так не допускал.

Севка назвал его Амадеусом за своенравность, брюзжание и самодовольный, но неподражаемый артистизм.

В основном они, Севка и Амадеус, больше мучили друг друга, чем любили, но, когда наступали редкие минуты гармонии и взаимопонимания, особенно в минуты неизвестно откуда берущейся обоюдной импровизации, это было возвышенно и прекрасно, и на удивление – слаще, чем все остальное вместе взятое: игра в преферанс, чтение, одинокие прогулки по городу, сочинение небольших музыкальных этюдов и чистка паровых котлов.