Стрекоза

Самой же Людвике нравилось, что ее имя было исключительно редким. Оно начиналось мягко и податливо, но мягкотелое «в», к счастью, быстро перекатывалось в твердое «к» и тем ясно выражало ее суть: под мягкой оболочкой белокурого одуванчика на тонкой шейке прятались твердость и упрямство укротительницы тигров. Еще ей нравилось, что имя происходит от слова «люди», а если представить, что Вика – уменьшительное от Виктория («победа»), это сулило победу над людьми и тоже приятно щекотало ее самолюбие.

В школе Людвика была тихой и неприметной, и там ее никто не отличал, более того – считали занудой и зубрилкой. Зато первую победу вне школы она одержала очень рано – тогда еще, на вечере у доктора Фантомова, когда она резко одернула Пашу, племянника доктора, поправив его ошибочный комментарий насчет нагана. С тех пор Паша Колесник (его мать была сестрой доктора, а Колесник была фамилия его отца) стал ее преданным другом, а его брат-близнец Саша – наоборот, тайным завистником, потому что эта белобрысая девчонка затмила его значимость в глазах «старшего» брата. На все ее приветствия, замечания, идеи Паша тут же реагировал с восхищением и энтузиазмом, а Саша презрительно хмыкал и пытался найти в них какой-нибудь изъян. Но в целом это обстоятельство лишь поддерживало интригу в их троице, и им вместе никогда не было скучно.

Чуть повзрослев, они любили проводить время втроем: ходить в кино, в кафе «Ну-ка, отними!» на молочный коктейль по 12 копеек за стакан, в тир на Куликовской, где, собрав всю свою презрительность к белобрысой, Саша часто выходил на первое место не от умения, а от злости, отодвигая Пашу на второе место. Но скоро и Людвика научилась потихоньку стрелять, к ужасу Саши, совсем неплохо. Иногда она умудрялась выйти не только второй после него, но и первой! Что до Паши, он стрелял неважно: то торопился, то, наоборот, слишком старался и передерживал прицел, долго щурился, пыхтел, смешно морщил нос, складывал губы трубочкой и отчаянно тер себя за ухо, когда промахивался. Тирщик Михеич снисходительно покряхтывал, наблюдая за их соревнованиями, но старался не мешать.

– Тут нужна сноровка, – повторял он и садился на свой деревянный табурет, скручивая самосад.

А Людвике не столько нравилось стрелять, сколько попадать в разноцветные колесики с белочками с изящными черными кисточками на ушах, чтобы колесики начинали бешено крутиться и белочки бегали в них по кругу. Или в мишек в кепках с молоточками, чтобы смотреть, как они поочередно начинают колотить по крошечной наковальне – цок-цок, цок-цок, как живые. А если совсем повезет, можно было сбить большое оранжевое солнце – самую крупную мишень в центре тира. При удачном выстреле оно заваливалось набок, задевая домик с окошком, из которого на зигзагообразной пружинке выскакивала напуганная кукушка. Она истошно куковала, и, когда заканчивала свой номер, створки окошка закрывались, а проволочка от одного из них приводила в движение другую игрушку, висевшую рядом. На круглой подставочке, напоминающей сцену, закидывала ножку вверх маленькая балерина в розовых туфельках и в розовой пачке, откуда-то звучало что-то вроде увертюры из «Лебединого озера», но звук не всегда шел плавно, в игрушке что-то щелкало, трескало, мелодия растягивалась, как на старой пластинке, и балеринка резко останавливалась, так и не закончив свои повторяющиеся, незамысловатые па…

…Пашина преданность, кроме того, что приятно щекотала девчоночье самолюбие Людвики, оборачивалась также большой пользой – это он таскал ее с собой на каток и научил кататься на коньках, почти никогда не смеялся, в отличие от Саши, когда ни с того ни с сего ее несло на бортик катка и она, смешно растопыривая ноги и хватаясь руками за воздух, все равно со всего размаху врезалась в него, падала и хныкала от досады и боли. Это он научил ее плавать, и они втроем плавали наперегонки в крытом бассейне, и именно Паша часто поддавался ей, замешкиваясь невзначай посередине пятидесятиметровки, чтобы ей не было так обидно бултыхаться где-то у них в хвосте. В результате через пару лет Людвика посвежела, окрепла, ее уже не мучили частые ангины, как раньше, и хотя времени на спорт и стрельбу в тире с близнецами по-прежнему было очень мало, Паше удавалось вытащить ее по крайней мере раз в неделю на эти оздоровительно-развлекательные мероприятия. Конечно, причиной такой заботы было не что иное, как обыкновенная мальчишеская влюбленность – та, что поразила его, как молния, в тот самый миг, когда белобрысая учительская дочка, на которую он никогда не обращал внимания, спокойным голоском произнесла над его ухом: «Это не наган, а лебель». С тех пор, если он не слышал этого чуть металлического голоска хотя бы раз в неделю, то маялся, скучал, не находил себе места. И, только услышав Людвикино слегка надменное «Хорошо, сейчас выйду», на его вопрос с порога ее квартиры «Выйдешь?», он странным образом успокаивался.