Стрекоза

– Подучить анатомию? – Людвика расширила и без того большие глаза-блюдца, которые от гнева потемнели и стали не небесно-голубыми, а темно-синими. – Да если хотите знать, я, я… я… получше вас всех тут анатомию знаю! – почти выкрикнула она и выскочила на улицу. Перед глазами у нее все поплыло, к горлу подкатил ком, и, заметив первый же попавшийся ей на глаза ларек с мороженым, она купила сразу три больших пломбира и съела их тут же, один за другим, на скамейке у ларька, хотя ей строго-настрого запретили есть мороженое, чтобы не спровоцировать обострение хронического тонзиллита.

Три дня Людвика пролежала с температурой и больным горлом в общежитии для абитуриентов медицинских вузов, где ее нещадно ели клопы и где то и дело хлопали дверьми еще три девушки, чьи койки прилепили практически одна к другой – иначе невозможно было разместить всех иногородних поступающих. Приличная столовая же находилась в четырех остановках метро.

Через три дня она решила поискать работу и записаться на курсы.

Ну не могла она просто так вернуться домой ни с чем, чтобы Глафира Поликарповна злорадно усмехнулась, увидев ее на пороге: «Приехала? А ты, милая моя, что же, думала, тебя там ждут – не дождутся? То-то!»

И еще ушко от чашки так по-дурацки разбилось – явно не к добру, хотя все почему-то говорят, что посуда бьется к счастью. Глупости какие.

Обняв подушку из неопределенного материала, при каждом движении сбивавшуюся в бесформенный серый комок, Людвика горько всхлипывала и вспоминала папу, и Пашу, и даже гадкого ехидного Сашу: ну зачем, зачем она никого не послушала и уехала так далеко от них?!

А наутро пошла попытать счастья в станции скорой помощи, находившейся недалеко от общежития, прямо за углом.

XIV

По правде сказать, работать на завод Севка пошел не только ради заработка, а чтобы не свихнуться от своих проблем. После уединений с Амадеусом и беспорядочной игры сутками, со смычком и без смычка, у него ломило руки и спину, он долго не мог прийти в себя, терял чувство времени, ничего не ел, глаза его лихорадочно блестели, как от дурной травы, и кошмарный сон, в котором Калерию или его самого в который раз убивает партийный работник, обычно не заставлял себя долго ждать. Поэтому ему нужна была новая обстановка, чтобы он на время забыл обо всем, обесточился, почувствовал себя недалеким, заурядным, даже тупым, и чтобы его буйное воображение не рисовало новые видения и не забивало ему голову всяким мусором. Он только теперь понял, почему многие музыканты пьют. В смысле не только после концерта, а вообще. Потому что игра забирает все твое «я», долго жует его, смакует, вгрызается в него, высасывает все силы, теребит, пробует на все лады и так и эдак и затем, насладившись вволю, выплевывает остатки, еще и размазывает по стенке. Чтобы собрать себя по кускам, музыкант должен вновь найти себя: шарить по полу, скрести где-то там на потолке, заглядывать в каждый темный уголок своего существа и в конце концов сложить все вместе и вдохнуть в это нечто снова энергию жизни, что, к сожалению, не всем по плечу.

А что до алкоголя – он действует как катализатор, который либо полностью доводит несчастного до ручки и помогает ему тем самым впасть в беспамятство, или как сильный анестетик замораживает боль, когда тело и сознание разорваны на куски и ты просто перестаешь чувствовать, что тебя – пока еще целого – нет. Ну а потом все возвращается назад, у тебя отрастают голова, руки, ноги – постепенно все становится на свое прежнее место, но уже без болевого шока.

В то же время хорошо, если похмелье проходит легко, а если нет? После коньяка Севка страдал еще больше, чем от перерасхода творческой энергии, и поэтому для него этот вариант не проходил без последствий. Нет, он, конечно, спал между своими уединенными импровизами, но практически ничего не ел, только хлестал коньяк, как дурной, и, когда отворял наконец дверь и вырастал на пороге их прежней с Серафимой комнаты, как привидение, она вскидывала на него глаза испуганной птицы, поджимала обиженно губы, сверкала глазами, отворачивалась, но по трясущимся плечам он понимал, что она беззвучно плачет, и ему было и стыдно, и совестно, но объяснять ничего не хотелось, а тетя, как все близкие люди на свете, хотя и понимала, что происходит, все равно пугалась, крестилась, причитала или еще хуже – многозначительно молчала и подолгу, иногда по несколько дней, не разговаривала с ним. Это было ужасно.

А с котлами все было путем. Руки, когда в больших рукавицах, а когда в резиновых перчатках, исправно работали, голова гудела от шума, рот забивался пылью и парами кислот, что чувствительно прочищало мозги. Кормили в столовой хорошо, да еще по талонам, и, главное, он за смену так уставал, что спал как убитый. Это поначалу он согласился пойти к Григорию в бригаду из-за денег и оттого, что котлы напомнили ему контрабас. Потом он перестал искать сходство между всем, что его окружало, с Амадеусом, и поэтому усталость от физического труда стала чудодейственным лекарством от меланхолии, вызванной собственным несовершенством.