Стрекоза

Прошел почти год[9] с того момента, как Людвика, толком никому ничего не объяснив, уехала попытать счастья в Ленинград. Изредка она писала скупые письма-открытки: то отцу, то Паше Колеснику, а один раз даже его брату Саше на День Советской армии, ну и Глафире Поликарповне – к 8 Марта. Из этих немногословных – типично в стиле Людвики – телеграфных цидул они узнавали ее новости или по крайней мере то, что она была жива-здорова. Но мечте ее пока не суждено было сбыться: днем она работала в больнице скорой помощи санитаркой, благо родственники отца согласились оформить временную прописку, а по вечерам училась на подготовительных курсах, чтобы стать слушателем Академии. Отец периодически слал ей щедрые переводы, а Глафира даже как-то собрала посылку с вареньем и конфетами, но одна банка в пересылке треснула, и конфеты пришлось выбросить, потому что в них попали мелкие осколки.

Так вот, жила Людвика где-то на Васильевском острове у очень дальних родственников отца, адрес которых он с трудом вспомнил и которые, на счастье, никуда не переехали. Но жила не за просто так, а за умеренную плату, чтобы не чувствовать себя им обязанной. Витольд Генрихович сначала сильно тосковал по дочке и все порывался съездить к ней в Ленинград – проведать, поддержать, – но преподавательская работа была, как известно, марафоном без начала и конца: уроки, контрольные, совещания, комиссии, педсоветы, зачеты, экзамены, даже на каникулах – репетиторство, вступительные, и опять все по кругу. Его утешением по-прежнему были тихие вечера, когда он занимался своей коллекцией, редкие встречи с доктором Фантомовым и… тот скандальный факт, что совершенно неожиданно и как-то предательски обыденно он сошелся с Глафирой – что произошло абсолютно случайно и, конечно, как позже решил Витольд, по ее инициативе.

В один из тоскливых вечеров, когда он опять принялся рассматривать старые Бертины фотографии и безутешно сморкаться в носовой платок, Глафира, как на грех, забежала занести ему продукты к ужину и, в который раз услышав приглушенные всхлипывания, прямо в ботах, не снимая пальто, перчаток и шляпы, прошла в его кабинет. От увиденной картины у нее сжалось сердце, и она, в порыве жалости и с плохо скрываемой последние несколько лет нежностью (чего он никогда не замечал), подошла к Витольду Генриховичу, пылко обняла поникшие плечи и, прижав его седеющую уже голову к своей довольно пышной груди, пахнущей морозом и свежемолотым кофе, который бесплатно мололи при покупке зерен в бакалее «Октябрь», где отоваривалась Глафира, обдала его пряными, горько-землистыми духами «Пиковая дама» фабрики «Новая Заря» – они давно стояли на полочке в ванной комнате рядом с его бритвенным прибором, и каждое утро, во время бритья, он мог рассматривать зеленую коробку с красными и черными пятнышками треф и червей и силуэтом ажурного окна пушкинских времен, но по простоте душевной никогда не придавал этому значения. А, выходит, зря.

От изумления и припадка сентиментальности Витольд заплакал пуще прежнего, и Глафира с нежностью стала вытирать ему слезы насквозь промокшим носовым платком, а затем и своими перчатками, и гладила, гладила, как маленького, успокаивая и заправляя ему трогательно топорщащиеся серебристые пряди на висках за уши, как бы в точности делала в детстве его мать, бегай он по двору с ребятами, упади и разбей ненароком коленку. Это было так искренне и так стихийно, что Штейнгауз не успел опомниться и поддался минутной слабости, отчего потом, конечно, очень страдал – как ему казалось, он предал Берту, несмотря на то что прошло уже почти семь лет со дня ее смерти.

В ту ночь он боялся заснуть, встал наутро совершенно разбитым, но был несказанно удивлен, что Берта не пришла к нему во сне объясняться. Не пришла она к нему и через ночь, и через две, и, достаточно осмелев, на третий день после оказии Витольд Генрихович дождался дня Глафириной смены и встретил ее в прихожей с твердым желанием извиниться, покаяться и сообщить, что это была досадная ошибка и что он виноват. Но, когда увидел ее в дверях с тяжелой сумкой, доверху набитой продуктами, сияющую, посвежевшую и помолодевшую, в кокетливой шляпке и с улыбкой на губах, ему почему-то расхотелось каяться в содеянном и уж совсем невпопад захотелось снова зарыться в искусственные черно-бурые меха на ее груди и вдохнуть пряный, горько-землистый, тягучий аромат «Пиковой дамы».

Он опустил глаза, сухо поздоровался и подхватил сумку из ее руки. А Глафира – совсем как десятиклассница, по-своему истолковав рыцарский жест хозяина, радостно обняла его освободившимися руками за плечи и, пробормотав: «Ну вот и слава богу… как же я соскучилась», уткнулась ему напудренным носом в тщательно выбритую шею, стараясь при этом не оставить пятна от румян на его любимом, многократно ею чищенном одежной щеткой – нет, не мышастом, а изысканно-сером пиджаке.