Стрекоза

Или то, как Дюк Эллингтон, которого на самом деле звали совсем не Дюком, а Эдвардом, любил тренировать пальцы, часами барабаня по столу, чем доводил всех окружающих до белого каления. Когда Севку спрашивали, почему он интересуется этими рассказами, из которых, возможно, добрая половина была сплошными выдумками, он пожимал плечами и говорил: «Они ведь были такие же люди, как и мы, а мы думаем, что они были боги». Но на самом деле он думал немного иначе. Он думал, что чем больше в человеке раскрывается талант, особенно композиторский, тем больше он сходит с ума, потому что ну нельзя сесть и написать «Лунную сонату», а потом просто встать от рояля и пойти закусывать бараниной с чесноком. И тот, кто принесет эту баранину, тоже будет виноват в том, что взялся вернуть творца из мира тонких энергий в мир тяжелых форм и предметов. Да хотя бы вернуть в самый мир своего тела, которое всегда громоздко и неуместно, а часто – и вовсе постыдно, потому что в нем постоянно что-то булькает, бурлит, стучит, пульсирует, хрустит, шумит и издает непотребные звуки, почти как в ремонтном цеху, где Севка и Теплев чистили котлы, и ему, этому телу, постоянно очень много требуется для обретения баланса. Это было бы еще полбеды, потому что в придачу к телу в нем поселяется такая же требовательная и невозможная душа, которая хоть и не булькает и не хлюпает, но тоже норовит то и дело заныть, зачахнуть или завыть, а также разнюниться, разберендиться, расклеиться – словом, полностью выйти из строя и развалиться на части.

И чтобы привести эти разнородные сути к какому-то общему знаменателю, надо или сбросить что-то со второго этажа и чтобы непременно – вдребезги, или дать кому-то хорошенько по морде, иначе тебя разорвет на куски от таких несоответствий и от энергии звукоряда, хаотично бегущего по твоим жилам, а ты его должен услышать в гармонии и только в том порядке, который был изначально задуман, но кем-то нарочно недосказан или по шалости перепутан. А бывает и наоборот – произведение сваливается на тебя целым куском, в уже готовой оркестровке, а тебе надо успеть его записать и ничего не упустить и не перепутать партии каждого инструмента. Ну какая тут, к чертям, баранина? Вот что думал Севка, когда читал эти истории или пересказывал их другим.

Поэтому, несмотря на его высказывание, что композиторы были такие же люди, как и все, для него они все-таки были боги, но за что-то жестоко наказанные и помещенные в узкое и непрактичное человеческое тело, и чем больше он читал про чудачества Бетховена или Эллингтона, тем больше убеждался в правильности своей догадки. Амадеус тоже разделял его теорию и, когда бывал в ударе, подсказывал нужные ноты и целые тематические куски, а иногда прямо-таки подбрасывал свежие идеи для новых композиций и вытаскивал их наружу из Севкиного нутра – нутра еще никому не известного композитора, который, как тайно надеялся сам Севка, с детства прятался в его угловатом теле.

…А после экзаменов была красота! Можно было наконец подальше забросить книжки и нотные тетрадки, не ходить на занятия, не думать про обязательные произведения, а спать, сколько захочется, лентяйничать, слоняться без дела по городу, есть мороженое килограммами и сочинять свои этюды при условии, что Амадеус в настроении ему в этом помогать.

Лето проходило беспечно, в музыке, в студебекерских пятницах, в безмятежном спанье до обеда, как студенческому лету и полагалось.

И тут Севка влип.

Приметила его, как на грех, учетчица соседнего фрезерного цеха, долговязая и флегматичная Лиза Калимова, одинокая девица в летах, по определению Теплева, у которого, как сразу догадался Севка, с ней был роман, хотя он ни за что в этом не признавался. А догадался Севка по тому, как Теплев, говоря о ней, начинал сплевывать через плечо, хотя причины нервничать вроде бы не было, а он сплевывал и судорожно оборачивался, будто мерещилась ему за спиной его царица Савская – Серафима с мечом в руках и гневно поднятой бровью. И то правда, что, если бы узнала, собирать бы ему чемоданы тот же час пришлось – как пить дать. Страсть как не любила Серафима подбирать остатки с чужого стола, и Теплев наплел, что до встречи с ней он был совсем одиноким, «неразобранным».