Стрекоза

Так вот, Лиза эта сидела всегда тихо за соседним столом в столовке, когда Севка с Григорием обедали, и о чем-то напряженно думала, всухую, без соуса, жуя котлеты, по крупинке нанизывая перловку на острие вилки и отстраненно следя за обоими – за Севкой и Григорием. Вернее, сначала она следила только за Григорием, но потом как-то зашла к ним в цех и увидела Севку, сидящего на корточках, сосредоточенно пялящегося на котел и беззаботно барабанящего незатейливую мелодию по его никелированной поверхности. Вместо того чтобы идти дальше по своим делам, она отчего-то приостановилась и уставилась на него, хотя он был в пыли, в грязной спецовке, перемазанный сажей и еще бог знает чем. Но Лизу словно кто к полу приклеил – загляделась на парня, да так, что чуть не уронила ворох бумаг, которые несла с собой. Севка показался ей по-мальчишески угловатым и в то же время по-мужски притягательным, как магнит. И было непонятно, чем притягивал, но одно было ясно – в его жестах и повадках имелось что-то такое, от чего глаз не отвести.

С тех пор за обедом Лиза начала уже следить не за Григорием, а за Севкой, и вытянутое ее лицо с черными узкими глазками-щелками, бледное, залитое солнцем из окна с открытыми фрамугами, зияло каким-то странно неподходящим к общей приземленной картине блеклым пятном и лицом совсем не казалось, а скорее удлиненной маской из японского театра кабуки. Что за черт! Севка искоса поглядывал на маску, обрамленную снизу длинными черными волосами, подхваченными сзади неприметной серой косынкой и приспущенными на плечи, тревожился, а иногда и давился от скользящего по его лицу невидимого, но тяжелого и четко ощущаемого взгляда. А тут еще Теплев, заметив внимание своей давешней подруги, прямо-таки густым туманом обволакивающее несмышленого, как ему казалось, пацана, стал ерничать, отпускать дурацкие шутки по его адресу.

– И чего она на меня пялится, а, Григорий Андреевич? – прикидывался дурачком Севка, поддевая на вилку пельмень.

А Григорий деланно оглядывался и глупым голосом фальшиво спрашивал:

– Это кто ж это, а, Всеволод? – И, якобы увидев Лизу, непроницаемо наводящую свой гипнотический взгляд на Севку, как будто даже пугался: – А, привидение вот это – напротив? Ты того, Всеволод, чур его, подальше бы держался от женского полу, не ровен час сожрут с потрохами, ага, не побрезгуют. И чем дольше, значит, продержишься, тем, значит, себе спокойнее будет. Ага.

А тут еще на картежных пятницах студебекерских в карты непруха пошла, хоть караул кричи – первый признак надвигающегося романа.

Все кончилось тем, что одним поздним вечером, после вечерней смены, Лиза Калимова подстерегла все же Севку. Шел он себе, ни о чем не думая, мелодию, что по радио в рабочий полдень передавали, насвистывал, пиджак на плечо беззаботно подцепил. Только проходную прошел, с остановкой автобусной поравнялся, тут на него оно – привидение бледное, Лиза Калимова из темноты вынырнула. Севка даже вздрогнул от неожиданности.

А она низким голосом ему и говорит, прямо как в сказках волшебных:

– Что же ты, Сева, пугаешься так, неужели я такая страшная? – И, криво усмехаясь, чуть наклонив голову, платок с головы снимает.

И почудилось Севке в свете фонаря на столбе, что похожа она на флегматичных красавиц с портретов Модильяни, с их глазками-щелками и головой, кокетливо склоненной набок – вроде простовато так, а вроде и изысканно, и с прищуром, словно на тебя смотрит, а на самом деле – внутрь себя заглядывает, никак понять не может. Обомлел Севка, конечно, язык проглотил, что с ним редко бывало. Но взгляд прищуренный ее, пепелящий, как надо выдержал, а что не нашелся, что ответить, даже загадочности ему прибавило. У Лизы от любопытства искорки в глазах так и засверкали. Стоит рядом, жаром пышет, молчит тоже, сквозь темень в его лицо вглядывается, будто узнать не может.

– Пошли ко мне, – в самое ухо ему наконец глухо прошептала, гордость сглотнула, за рукав дернула. Волосы в фонарном блике взметнулись, черной волной задели Севкину шею. По телу то ли дрожь горячая прошла, то ли щекотка электрическим зарядом прошибла – снизу вверх, с ног до головы, и оттуда вниз, до самых щиколоток. Постоял Севка как завороженный, помедлил чуток, да и пошел за ее тенью между кленов трепещущих, рысью – как на заклание. Куда шли, толком не запомнил, огородами, дворами какими-то, где-то собаки громко лаяли, где-то люди незнакомые галдели, а где-то тишина звенела в мозгу гулким внутренним эхом и тьма слепила – хоть глаз выколи. Шли быстро, долго, перебежками, друг на друга не смотрели, не разговаривали, дыхание едва сдерживали, как партизаны какие или в каком страшном деле сообщники, и в голове у Севки на тот момент не было ни слов, ни музыки и ни одной захудалой мысли.

III