Стрекоза

Удивительным образом Глафира была совершенно не похожа и в то же время чем-то очень похожа на Берту. Ну, конечно, простоватой внешностью, иногда с чересчур ярким макияжем и проскальзывающими время от времени плебейскими манерами – совсем нет, а вот умением практически ничего не говоря управлять им она очень напоминала Берту. А может, на него бы так действовала любая другая женщина? Так ведь нет. Например, окажись Глафира кем-то вроде болтливой Куковкиной, нет, пожалуй, тогда она не смогла бы на него повлиять. Как-то само собой стало ясно, что у Глафиры, как и у Берты, сила воздействия была не в словах, а в паузах, и обе умели, когда надо, заговорить, а когда надо, красноречиво промолчать. Так же, как и Берта, Глафира следила за модой, хоть и менее пристрастно, и выглядела не столь экстравагантно, но была аккуратна, и у нее имелся вкус. А главное, ее чулки никогда не висели под коленками или вокруг щиколотки некрасивыми складками-бубликами, как у некоторых других дам с его работы. Она также не носила стоптанных пыльных башмаков, часто меняла кокетливые ботики и в свои «хорошо за» выглядела живо и привлекательно.

У нее были мелкие черты лица, довольно обычные и ничем не примечательные, но это по отдельности: круглый рот, слегка вздернутый башмачком нос, глубоко посаженные карие глаза. Все вместе же эти черты составляли очень миловидное целое, скорее всего благодаря всегда любопытному, с лукавинкой взгляду.

Да, она была простовата и по интеллекту и как собеседница раз в сто, а то и больше уступала незабвенной, но у нее были и такие качества, которыми Берта не блистала или которые у той начисто отсутствовали. Дело в том, что Глафира умела не только управлять им, а еще и любить его и быть ему полезной. В этом было что-то очень новое и очень волнующее, и, несмотря на жуткие угрызения совести (слава богу, Людвика далеко!) и терзания, Витольд Генрихович, сам того не ожидая, воспрянул духом, оживился и стал снова порхать возле классной доски, задорно черкая свои неизменные иксы и игреки визгливо скрежещущим мелом, искрометно шутить, а то и ехидно язвить на собраниях, чего давно уже не было. Знакомые принялись делать ему комплименты, что он похудел и помолодел лет на десять, и когда кое-кто из коллег шутил: мол, все ясно, шерше ля фам, – Штейнгауз вдруг краснел, как гимназист, подсматривающий в замочную скважину женской раздевалки перед уроком физвоспитания, ибо они, шутники эти, попадали сей затасканной фразой в самую точку. Ведь как ни крути, это была правда, а врать, не моргнув глазом, он разучился с тех далеких времен, когда променял матросскую бескозырку от севастопольской тетки на перочинный ножик.

Глафира, из соображений конспирации, чтобы не компрометировать уважаемого человека и чтобы не торопить события, не стала к нему переезжать, а по-прежнему приходила только в дни своей смены, то есть два раза в неделю, давая Витольду таким образом привести свою душу в порядок, а заодно как следует соскучиться. И это действовало безотказно – за несколько дней ее отсутствия гордый, неприступный вдовец превращался в тоскующего, не находящего себе места рефлектирующего Пьеро, сколь бы он сам ни старался показаться ей и самому себе смешным и нелепым.

Тут как на беду наступил апрель. Серый мартовский снег, наводящий уныние, наконец растаял, повсюду зажурчали ручьи, как в кинофильме «Весна». И, когда Глафира расклеила и распахнула законопаченные на зиму окна, воздух с улицы тотчас же заполнил потускневшие комнаты теплом, светом, солнцем и запахом молодой травы с газонов возле подъезда. От этой упоительной смеси кружилась голова, и так и хотелось вслед за Орловой запеть:

Журчат ручьи,
Слепят лучи,
И тает лед, и сердце тает…[10]

От этих, казалось бы, обычных явлений жизнь снова почему-то приобрела новый глубокий смысл, и, идя домой с работы в «Глафирины дни», Штейнгауз вдруг ловил себя на мысли, что он почти бежит, а не идет, что ему и радостно, и одновременно как-то тревожно, и от этой тревоги или радости сердце больно и сладостно ныло, и ему хотелось улыбаться каждому встречному, что само по себе было очень глупо и совсем на него не похоже. У табачного ларька он покупал у старушки в старомодной телогрейке крошечные букетики сине-фиолетовых пролесок за пару гривенников и, при отсутствии встречных прохожих, с удовольствием вдыхал их медовый дурманящий запах – запах весны и… и странного вдохновения.

Он хорошо запомнил, когда купил лазоревый букетик в первый раз – после прогулки пешком от самого училища до своей улицы. И надо же, на удивление, совсем не устал, хотя давно уже не ходил со службы домой пешком. В это время Глафира стояла на подоконнике кухонного окна, выходящего во двор, и терла стекло скомканной газетой. Он заметил ее и так и застыл с букетиком в руке, потому что она показалась ему очень привлекательной, и особенно то, как энергично и уверенно двигались ее руки, размазывающие по стеклу прошлогоднюю грязь.