Стрельба по бегущему оленю

— Да, — посочувствовал ДэПроклов. — Куда ни кинь — везде буби. Может, тебе — в детский сад, воспитателем? — сказал и сам расхохотался. — Представляешь? Ты — в белом халате, а вокруг тебя детишки ползают, на колени лезут: «Дядя Витя! Дядя Витя!»

— Смейся, смейся… — с неприязнью глядя на экстрасенса, сказал Витек.

— Слушай! — озарило вдруг ДэПроклов. — Ты зверей любишь? Ну, кошек, там, собак?..

— Собака у меня была, — сказал Витек, и что-то вполне человеческое, даже мечтательное, послышалось в его голосе. — Джерри. Овчарка. Сосед-сволочь отравил! Больше некому. Она у них курчонка задушила, мать расплатилась, все честь по чести, а он… Я еще маленький тогда был… — объяснил он ДэПроклову.

— В зоопарк за зверьми ходить, согласен? — спросил ДэПроклов тоном инспектора по трудоустройству. Тебе пойдет. И работа интересная, и, вроде бы, не стреляют.

— Стреляли… — разочарованно и уныло отозвался Витек. — Банк «Подмосковный», слышал? Так полгода назад кто-то его и… Он, главное, дурак, охрану снаружи оставил, а сам с пацанкой, говорят, пошел.

— Да, действительно, дурак, — серьезно согласился ДэПроклов, — какой нормальный человек ходит сейчас без охраны?

— Вот я и говорю. И, главное, никто не знает, кто на это дело подписался. А если я в море уйду?

— Точно! — возликовал ДэПроклов. — Оружие на борту только у капитана. Не будешь с ним в бутылку лезть, будешь трудовую дисциплину блюсти, даст Бог, не пристрелит. Только: в инпорт зайдете — на берег ни ногой! Сам понимаешь: таверны, матросня, «пираты наслаждались танцем Мэри…»

— Как это? — огорчился Витек. — Все — на берег, а я — сиди?

— Здоровье дороже, — строго отозвался экстрасенс ДэПроклов. — Эрго бимбамус!

— Чего? — не понял почему-то Витек.

— Ты латынь-то помнишь? Или маленько подзабыл? «Поэтому выпьем!» — вот что означает «эрго бимбамус». Или — ты — против?

— Когда это я был против? — весело отозвался, на глазах воскресая, Витек.

Когда через полчаса они, чуть не обнявшись и в унисон покачиваясь, шли на посадку, нельзя было сомневаться, что это идут два закадычных дружка-корешка, готовые друг за друга в огонь и в воду.

— Эх, вот сейчас не пустят меня такого на самолет, что будем делать?

— Я им не пущу… — свирепо произнес Витек. — Я им тут всем дырок понаделаю… — И нельзя было сомневаться, что, если в самом деле, поимеют глупость местные церберы не пустить на борт друга-Димыча, то в шесть секунд все они будут уподоблены дырявым дуршлагам.

…Все здесь было по-другому. Только запах один остался, его ДэПроклов мгновенно вспомнил и, странное дело, грустно разволновался: «Как давно я не летал!», и тоска о прежних временах, о себе прежнем, молодом, обняла его.

«Вот черт! — подумал он с досадой. — Чего же это я его не взял. Самое бы время и место посочинять…» «Его» — это тот самый единственный, давным-давно начатый и все еще далекий от завершения рассказик его о Камчатке, который он мусолил уже несколько лет, глубокомысленно ковыряясь (обычно, после опохмела) в каждой строке, надолго задумываясь над каждой запятой, впадая в творчески-обморочные размышления какие-то — сочиняя, одним словом. Этот рассказик был нечто большее, чем рассказик. Это был как бы талисман его, некое свидетельство, что он еще не вовсе пал, что, вот, гляньте, несмотря на безответственное пьянство все же живет творческой, как говорится, жизнью. Этот рассказик был как обломок доски для потерпевшего кораблекрушение — так же судорожно и суеверно цеплялся он за него, боясь бросить. Мнилось: вот напишет, вот все ахнут, вот откроются какие-то врата в какую-то новейшую жизнь, и он воспрянет…

Впрочем, он знал его чуть ли не наизусть — столь много раз читал-перечитывал, писал-переписывал — он пристегнулся ремнями, чтобы бортпроводница не докучала, закрыл глаза…

«Смешно, — подумал он с удивлением, — он тоже начинается с самолета…»

…В те стародавние времена на Камчатку летали «Ил-18», полет продолжался часов двадцать, и был он грубо подобен незатейливой пытке: чуть ли не сутки пассажир вынужден был сидеть внутри тускленько освещенной, злорадостно дребезжащей, проникновенно вибрирующей жестянки, больно упираться костяшками колен в железо впереди стоящего кресла и, тихо зверея, тупо читать-перечитывать погасшую надпись на сереньком табло перед глазами: «Фастен зе белтс. Не курить. Пристегнуть ремни. Ноу смокинг».

Насчет поспать нечего было и мечтать в том полете. Тем более человеку нервному. А наш герой, признаемся, был особенно нервен в те поры, чересчур уж как-то нервен, суетлив, дерган — оттого и шарахало его то и дело из конца в конец, с запада на север, с юга на восток нашей изумительно просторной тогда, любое воображение потрясающей, на любые красоты, на любые самые дикие чудеса щедрой, неимоверной страны.