Стрельба по бегущему оленю

В руках он держал невзрачный букетик полевых цветов.

Встречали его соседку — Проклятиков почему-то сразу догадался. Хотел было остановиться и посмотреть на встречу, однако шагать по твердой земле, вообще — передвигать себя в пространстве — было настолько приятственно после почти суточного сидения в кресле, что он махнул рукой: «Э-э, разберутся… Милые бранятся — только тешатся», — хотя что-то труднообъяснимое в лице красавца-старлея уже и сказало Проклятикову с определенностью, что на Камчатке лейтенанту отлично, и семья ему тут ни к чему, и что он для себя уже твердо и давно постановил: незачем усугублять ту, то ли подлость, то ли глупость, которую он совершил пару лет назад, когда, вчерашний курсант, поддавшись как бы всеобщему психозу женитьб, ежегодно охватывающему выпускников училища в преддверии назначений в часть, он так бездарно, так глупо, так поспешно «расписался» чуть ли не с первой же станичной девчонкой, встретившейся ему летним теплым вечером в аллее Главной Улицы и поразившей его воображение не столько даже трогательной беззащитностью своею и как бы уже заранее благодарной покорностью любой его воле, не столько даже чистенькой новехонькой прелестью ординарно милого личика с туманно сияющими голубенькими глазками, сколько тем — и теперь-то без досады он и вспомнить об этом не мог — как веселым-весело, молодо и рьяно побултыхивали у той девчонки при ходьбе, то грубо проклевываясь острыми сосцами сквозь полупрозрачную ткань платьица, то на краткий миг сожаления пропадая, грузноватым грозным торчком стоящие грудные железы, один только взгляд на которые вверг юного будущего лейтенанта в такое сладостное помрачение рассудка, в такую бестолочь буйных ощущений и желаний, что в конце концов он не нашел ничего более умного, как избавиться от этого наваждения самым многосложным, хотя, пожалуй, и единственно реальным тогда для него способом: ценой аккуратного черного штемпелечка на пятой страничке ее паспорта…

…Проклятиков сладко млел в дремоте, на солнечном пригреве, сидя на деревянной ступеньке аэропорта, и вдруг пробужден стал:

— ………!!! — яростный мат разразился над его головой.

Проклятиков отворил глаза.

Уже знакомый старлей, выскочив из дверей аэропорта, сбегал по лестнице, грубо гремя подкованными сапогами.

Мелькнув невдали от Проклятикова, упал букетик полевых цветов, не долетев до мусорной урны.

Лейтенант пребывал в бешенстве. Добежав до газика, стоящего на отшибе, он нырнул в него, как в бомбоубежище, яростно брякнув дверцей.

Еще один лейтенант, а за ним солдат-водитель — с неохотно остывающими улыбками циркового, как бы сказать, удовольствия на лицах, тоже сбежали по лестнице и скорее изображая торопливость, нежели торопясь, пошагали к машине.

Газик оскорбленно взревел и, заложив по площади краткий крутой вираж, унесся, оставив по себе молочно-голубую полосу выхлопа, которая повисела с полминуты недвижно, а потом, как бы толчками, стала уходить в сторону, редея и истаивая на глазах.

Возле автобуса «Аэропорт-город» появился первый пассажир с вещами. Проклятиков встал с неохотой.

…Свою самолетную соседку он увидел, уже сидя в такси.

С заплаканным, зло-несчастным лицом она мыкалась среди казенных машин, таская огромный чемодан, и было видно, везде получая отказы.

Он подошел к ней.

Она глянула на него белесыми, готовыми к ярости глазами. С трудом признала.

Волоча к такси ее неподъемный чемодан, он спросил полуоглянувшись:

— Вижу, не очень-то нежная получилась встреча?

И тотчас — словно бы злобное фырчание пыхнуло у него за спиной.

— Он у меня попомнит! Он еще попляшет у меня!

Проклятиков снова оглянулся. Господи! До чего же неузнаваемо преображает женщин злоба!

Она была похожа сейчас на молодую, слегка драную кошку, которая только что вырвалась из драки и вся еще страстно содрогается, сияюще щерится от потрясающей ее азартной ненависти.

— Я ему покажу! — повторила она и в машине, сидя за спиной Проклятикова. — Он у меня еще попомнит!

Бедный лейтенант, подумал он.

Потом она притихла, и он услышал, как горестно и безутешно, по-детски швыркая носом, плачет она там, стараясь плакать потише.

Он пожалел и ее. Бедная девочка.

А потом с интонацией «Ну и хватит! — подумал обо всех вместе. — Бедная девочка. Бедный лейтенант. Бедный ДэПроклов. Все — бедные».

Они уже летели. В сравнении с тем полетом — летели в тишине. ДэПроклов вновь подивился, насколько все — по-другому. Он чувствовал себя если и не дикарем, то уж диковатым-то провинциалом по меньшей мере. Пять лет жизни вылетели, судя по всему, напрочь, в анабиозе он пребывал, и вот, прочхнувшись, почти физически ощущал себя чужеродным телом в окружающем его мире. Это не доставляло страдания, нет, скучно-удивительно было, да, неукладисто было, спокойно-непонятно, да, — так, наверное, чувствовал бы он себя, попади заграницу. Чужая, несимпатичная страна простиралась вокруг и лишь когда сквозь нынешнее проступали черты той прежней страны, которую он, оказывается, любил, — только тогда будто бы досадливая страдальческая гримаса на мгновение искажала лик его души.