Стрелок

Он курил, смотрел на мальчика и снова вернулся мыслями к Катберту, который вечно смеялся — он и на смерть пошел, смеясь, — и к Корту, который не смеялся никогда, и к Мартену, который иногда улыбался — слабой, неприятной немой улыбкой, в которой крылось некое тревожащее мерцание… так глаз медленно раскрывается в темноте, обнаруживая под веками кровь. И, конечно же, был еще сокол. Сокола звали Давид — в честь легендарного юноши с пращой. Стрелок был совершенно уверен, что Давид не знал ничего, кроме жажды убивать, рвать, раздирать, жажды наводить ужас. Как и сам стрелок. Давид не был дилетантом — он играл центральным нападающим.

Впрочем, возможно, в неком конечном счете сокол Давид был ближе к Мартену, чем к кому-либо другому… и, возможно, мать стрелка, Габриэль, это знала.

Стрелку показалось, будто желудок болезненно подкатывает к сердцу, однако его лицо не изменилось. Глядя, как дым от самокрутки поднимается в горячий воздух пустыни и исчезает, он мысленно возвращался в прошлое.

2

Небо было белым, совершенно белым, и в воздухе пахло дождем, а еще, сильно и приятно, — живой изгородью и растущей зеленью. Весна была в разгаре.

Давид сидел у Катберта на руке — маленькая машина разрушения с яркими золотистыми глазами, без причины сердито сверкавшими на окружающий мир. Прикрепленная к путам на его ножках сыромятная привязь была небрежной петлей накинута на руку Катберта.

В стороне от мальчиков стоял Корт — безмолвная фигура в заплатанных кожаных штанах и зеленой хлопковой рубашке, высоко подпоясанной старым, широким пехотным ремнем. Зелень рубашки сливалась с зеленью живой изгороди и неровным дерном Бэк-Кортс, где на Пойнтс еще не начинали играть дамы.

— Готовься, — прошептал Роланд Катберту.

— Мы готовы, — самоуверенно сказал Катберт. — Правда, Дэви?

Они изъяснялись низким слогом, на языке и судомоек, и сквайров; день, когда им разрешат говорить в присутствии остальных на своем языке, был еще далек.

— Отличный день для охоты. Чувствуешь, пахнет дождем? Это…

Корт вдруг обеими руками поднял клетку; боковая стенка упала и открылась. Голубка вылетела и взмыла вверх — стремясь в небо, она быстро, порывисто била крыльями. Катберт дернул за привязь, но опоздал; сокол уже поднялся в воздух, и взлетел он неуклюже. Быстрым рывком крыльев птица выправилась и с быстротой пули взмыла вверх, обгоняя голубку по вертикали.

Корт небрежно подошел к тому месту, где стояли мальчики, размахнулся и огромным корявым кулаком ударил Катберта в ухо. Мальчик упал, не издав ни звука, хотя губы его искривились, обнажив десны. Из уха на сочную зеленую траву медленно потекла струйка крови.

— Ты запоздал, — сказал Корт.

Катберт с трудом поднимался на ноги.

— Прости, Корт. Я просто…

Корт снова размахнулся, и Катберт опять упал. На этот раз кровь потекла быстрее.

— Изъясняйся Высоким Слогом, — негромко велел учитель. В скучном голосе слышалась пьяная хрипотца. — Кайся на языке цивилизации, за которую отдали жизнь люди, с коими тебе никогда не сравниться, червь.

Катберт снова поднимался на ноги. В глазах стояли блестящие слезы, но губы были крепко сжаты в яркую, полную ненависти линию и не дрожали.

— Я скорблю, — проговорил он, задыхаясь от сдерживаемых чувств. — Я позабыл лик своего отца, чьи револьверы питаю надежду когда-нибудь носить.

— То-то, отродье, — сказал Корт. — Подумай, что ты сделал не так, и подкрепи свои размышления голодом. Никакого ужина. Никакого завтрака.

— Смотрите! — выкрикнул Роланд. Он показал наверх.

Сокол, набрав высоту, очутился выше парящей голубки. На миг неподвижно распластав в тихом весеннем воздухе взъерошенные мускулистые крылья, он стал планировать. Потом, сложив крылья, камнем упал вниз. Птицы соединились, и Роланду на секунду представилось, будто он видит в воздухе кровь… но это, вероятно, были лишь его фантазии. Сокол издал короткий, пронзительный торжествующий крик. Трепеща крыльями, вздрагивая, голубка упала на землю, и Роланд побежал к добыче, бросив Корта и присмиревшего Катберта.

Приземлившийся рядом со своей жертвой сокол удовлетворенно рвал ее пухлую белую грудку. Несколько перышек, качаясь, плыли по воздуху к земле.

— Давид! — завопил мальчик и кинул соколу лежавший у него в мешке кусок крольчатины. Поймав мясо на лету, сокол проглотил его, запрокинув голову — по горлу и спинке прошла судорога — и Роланд попытался вновь взять птицу на привязь.

Круто и словно бы рассеянно обернувшись, сокол оставил на руке Роланда глубокую рваную рану. И вернулся к своей трапезе.

Охнув, Роланд опять сделал из привязи петлю, но теперь подставил под нырнувший книзу, чтобы полоснуть, клюв Давида кожаную рукавицу. Он дал соколу еще один кусок мяса и надел на птицу клобучок. Давид послушно взобрался к мальчику на запястье.

Роланд с соколом на руке гордо выпрямился.

— А это еще что? — спросил Корт, указывая на глубоко рассеченную руку Роланда, с которой капала кровь. Затаив дыхание и сжав зубы, чтобы не вскрикнуть даже ненароком, мальчик стал, готовый получить затрещину, однако Корт не ударил его.

— Он клюнул меня, — сказал Роланд.