Стрелы Перуна

Кондура подходила к порогам. Греки решили переночевать на острове святого Лаврентия[95] — последнем приюте перед нижними днепровскими порогами. Но и тут оказались печенеги: трое дозорных, посланных на остров для разведки, едва не попали в засаду, одного из разведчиков ранили стрелой в грудь.

Патрикий приказал кормчему поставить корабль посредине реки, там, где до берегов было дальше всего, и выставить на ночь усиленную стражу.

При дымном свете смоляных факелов гребцам-невольникам принесли еду — рисовую кашу с оливковым маслом и куски ржаного хлеба. Звеня цепями, рабы жадно набросились на пищу. Хриплыми голосами требовали они воды и добавки. Воды им давали вдоволь, добавки — чуть-чуть и то потому, что завтра им предстояло перетаскивать корабль посуху, минуя пороги. Рабы бранились, грозили бунтом. Бич надсмотрщика не умолкал...

Но человек — везде человек! Как только наполнились желудки и спала первая усталость, кое-где вспыхнули разговоры. Невольники вспоминали родные очаги, далекие и недосягаемые, похвалялись былой боевой славой и кляли злую судьбу, заточившую их в цепи. Иные в воображении своем воспроизводили образы матерей, жен, детей: об этом не говорили, это держали в сердце. Говорили о другом.

— Меня в бою оглушили. Так в неволю угодил, — рассказывал огромный, заросший черной бородой, плешивый араб. — Ха-х! Но перед тем я семерых румов зарубил!

— Почему тебя, Назар-али, из плена не выкупят? — спросил кто-то из полумрака.

— Запросили много: тысячу динаров. Где взять столько золота? Я ведь не шейх и не халиф, и богатых родственников у меня нет. Вот и таскаю весло... — Помолчал и закончил со злобой: — Наверное, так до смерти будет. Но если аллах даст мне волю, сто румов зарублю! Завет себе дал!

— Сказал, — рассмеялся русоголовый гигант. — Я их руками давить буду без всякого завета. Тенгри-хан поможет мне в этом. Жаль, у печенегов нет лодок, а то бы я давно свободен был.

— А ты как в неволю попал, Уруслан? — спросил Назар-али своего соседа. — Ведь вы, урусы, с румами не воюете.

— По любви! — буркнул русс.

— Расскажи!

— А че рассказывать. Однажды, лет пять тому, в битве козарин меня булавой ошеломил. Да яз покачнулся только и срубил ворога мечом. Со зла пополам развалил. Дак то богатырь был, почти што как яз, и десницы могутной, а меня не осилил... А тут баба единым перстом загнала в железо. Яз ране мыслил, што силушка моя завсегда меня из беды выручит. На Крите-острове яз под стягом ромейского царя рубился. Было раз, мы впятером с утра до полудня держали в горном проходе всю агарянскую рать, покамест Никифор не обошел ее.

— Х-ха! — изумился араб. — Так это ты был в желтом шлеме и с двумя мечами в руках?

— Яз первым в проходе стоял. За мной еще четверо побратимов стрелами секли агарян.

— Там меня в плен взяли. Когда румы сзади напали на нас, ты, Уруслан, вперед рванулся и ошеломил меня. Очнулся я связанный уже.

— Мож, и яз, а мож, кто иной. Не припомню. Многих тогда ошеломил и порубил яз. Царь ромейский тогда златой похвалой одарил и в терем свой дозорным воем перевел...

— Да-а! А теперь на одной скамье весла таскаем. Ха-ха-ха-ха! — громыхающим басом расхохотался Назар-али. — Не хочет аллах разлучить нас с тобой. Раз уж так, давай побратаемся, Уруслан-богатур?

— Давай, Назар-бек! Доля наша теперь едина с тобой... Клянусь Перуном! — Еруслан поднял правую руку вверх, звякнула цепь. — Беру в побратимы богатыря агарянского Назар-бека. Моя кровь — твоя кровь! Моя судьбина — тебе счастье! Ежели мне воля, то и тебе воля! А ежели тебе смерть, так и мне смерть! А ежели смерть только мне, то ты отмщение ворогу мечом принесешь!

— Клянусь аллахом исполнить все в точности и принимаю на себя обет побратимства по языческому обряду, как кардаш Уруслан-богатур сказал! Аллах всемогущий, услышь меня, и пусть все свершится по воле твоей! — Араб провел ладонями по лицу и устремил их к востоку.

Невольники с завистью наблюдали за этим обрядом: двоим легче в любой беде. В эту ночь многие рабы побратались.

Любопытство всех было возбуждено рассказом Еруслана. Даже надзиратель из своего угла просил:

— Расскажи, Уруслан, как звали ту гурию, которая в цепи тебя одела?

— Как звали? — проворчал богатырь. — Как звали... Веру русскую променял было из-за птицы-жар. Тут Перун и наказал меня! А ту бабу звали... — Рассказчик помолчал, как бы вспоминая. — А не все ль равно, как звали-величали паву ту? Стервой звали! — выругался невольник. — Змеей подколодной! Штоб ей сдохнуть!

И все! Сколько товарищи по несчастью ни спрашивали, Еруслан молчал. Только побратиму шепнул на ухо ненавистное имя царственной сирены.

— Х-ха! О-о! — разинул рот Назар-али. — Неужели?!

— Молчи! — строго сказал Еруслан. — Никому ни слова!

— Да будет по-твоему, Уруслан! Да будет так! — ответил араб и долго еще качал плешивой головой.

Гребцы галдели, обсуждая превратности судьбы, которая одного ласкает, а другого бичом стегает...

— Ну вы, порождение крокодила! — крикнул надсмотрщик. — Набили животы, бездельники. Всем спать!..