Стремнина

Туранов молчал, глядя на Любшина, и секретарь парткома, долго собиравшийся высказать накопившееся и боявшийся обидеть при этом директора, сейчас с сожалением подумал, что, кажется, ссора неминуема. Но Туранов своим неукротимым характером создавал вокруг себя своего рода магнитное поле, и люди, волею служебных обязанностей своих попавшие в это поле, чувствовали себя не совсем складно, в чем-то они могли быть самостоятельными, но во всех их действиях так или иначе было стремление к осуществлению его замыслов, его идей, и тут уже ничего нельзя было исправить, потому что турановские решения всегда были самыми верными. Любшин любил директора как человека, как личность, наконец, но постоянное ощущение отраженности своих действий, какой-то их вторичности по сравнению с Турановым, очень беспокоило его. И в то же время он понимал, что директор делает почти все так, как надо, и создавать искусственные причины для предъявления ему претензий нехорошо с его, Любшина, стороны. Если б он мог заглянуть в себя глубже, то увидел бы, что все это — и недовольство его, и нервные вспышки время от времени — следствие фразы, услышанной им однажды в троллейбусе. Было много людей, и впереди говорили о какой-то обиде, нанесенной кому-то из собеседников. Любшин не слушал разговор до тех пор, пока не услышал своей фамилии. «Любшин, — сказал человек, — да что идти к Любшину-то. Он у Туранова карманный секретарь парткома. Уж коли идти, так идти к самому Туранову». Вот так было сказано, и с той поры Станислав Иванович болезненно воспринимал все мелочи, вроде той, о которой завел речь сегодня. А вообще-то это и не мелочь. Это, если хотите, пренебрежение к роли партийного комитета. И такие эпизоды надо пресекать. И все ж при людях Любшин не смог бы высказать в адрес директора свои претензии. Может быть, в этом его ошибка? Но что сделаешь, если все, что затевает Туранов, нравится ему. Иногда даже мелькает у Станислава Ивановича мысль, что его человеческая влюбленность в директора портит все дело. Может, взять и уйти на рядовую инженерную работу? Так будет проще. И лучше.

Туранов вышел из-за своего стола, сел напротив:

— Ладно, прости меня, Станислав Иванович. Виноват. Но не по умыслу, понимаешь. А роль парткома в моем мнении гораздо выше, чем ты полагаешь. И твоя тоже, между прочим. И я тебе благодарен за то, что высказал сегодня. И за то, что при людях не сказал, а наедине. При людях, понимаешь, мне было б труднее тебя понять. Мог бы вспыхнуть, характер у меня, сам знаешь… Ладно, заметано, как сын мой говорит в таких случаях.

Вот ведь человек. Шел к нему Станислав Иванович, готовый обрушить целую череду обвинений в черствости, эгоцентризме, зазнайстве даже. А тут сказал десяток фраз — и нет злости. Будто рукой снял. И не в том смысл, что на сладкие слова падок Любшин, а в том, что он верил Туранову и знал, что лжи, лицемерия от него ждать не следует. Неспособен он на ложь, об этом говорил опыт тех лет, в течение которых Любшин знал директора.

— Ну так что, конфликт исчерпан, а?

— Ох, Иван Викторович. Вот иной раз думаю, что не имею я права морального быть секретарем парткома. Нет во мне требовательного отношения к поступкам директора. Жесткости недостает. Мучаюсь вот сам от этого, а что изменишь?

— Слушай, а почему ты считаешь, что секретарь парткома должен быть с директором именно в контрольных отношениях? Почему мы не можем быть с тобой единомышленниками?

И в самом деле, что это он заладил про контрольные функции, про претензии и требовательность? Ведь любой человек вокруг знает о совершенном на заводе повороте, о роли Туранова в этом повороте. И о планах директора никто больше не знает, чем он, Станислав Любшин, партийный секретарь. Неужто все ему будет заслонять та самая троллейбусная фраза, сказанная неумным человеком?

Они расстались совсем по-дружески, и Туранов несколько минут сидел в кресле, прикрыв глаза и пытаясь сосредоточиться. В последние месяцы с ним что-то не ладилось. Сжимало сердце, быстро уставал. Сваливал это на то, что два последних года не отдыхал. Так уж вышло. А пора бы не откладывать отдых, вон уже и среди ровесников пули посвистывают. Гена Земляков в машине умер, после заседания в обкоме. Прикорнул на сиденье, шофер старался потише ехать, чтоб не разбудить. Привез к дому, окликнул, а он уже остыл. А по возрасту на полгода старше Туранова был. Всего на полгода.

Надо б домой, собираться. Позвонил жене насчет чемодана.

— Опять?

Только и спросила. Умница. Считает Туранов себя принадлежащим не к такой уж многочисленной категории людей, кому повезло с женами. Влюбился в Валю еще в студенчестве, и с той поры не знает в мире ни одной женщины, которая могла бы заменить ее. С ней рука об руку прошел все трудные годы, на ее поддержку рассчитывал в сложные дни. И не ошибался, рассчитывая. Сына и дочь вырастили. Хорошие ребята, вот и внучка есть. Деду забава и забота.

Чего это он о делах семейных? А-а, насчет чемодана звонил Вале.

Вышел в приемную, оттуда на лестницу. Навстречу шел Касмыков. Столкнулись, считай, на лестничной площадке.