Стремнина

В последние дни в душе председателя назревало какое-то беспокойство, пока еще не совсем осознанное. Он несколько раз пытался проанализировать ход своих дел, чтобы определить, откуда же идет это беспокойство. С урожаем не все, конечно, в порядке, ну да не первый же год такое? Жили раньше — проживем и теперь. Он много раз задумывался над тем, откуда приходят те самые спасительные семена, удобрения, кредиты, которыми только и удается удерживать на плаву колхоз. Ощущение вины, столь острое в первые годы председательства, теперь стало более притупленным, иной раз он даже в мыслях не старался добраться до истины и принимал положение сразу готовой формулой: неурожайный год — государство поможет. Он знал структуру этой помощи совершенно наглядно: из соседней «Победы», все счастье которой в том, что она отстоит от электрички на девять безопасных километров, придут машины с семенным зерном и выгрузят его здесь, в Лесном или Ивановке. А что касается совести, тут уж его любой председатель поймет. И все же совесть иногда тревожила его, упрекая в том, что иной раз он этой самой электричкой и связанными с ней проблемами прикрывал и нежелание рисковать, и привычную психологию самотека: будь как будет, выговором больше или меньше — какая разница? В райкоме его понимали, потому что условия работы здесь действительно были своеобразные, а это было главным, потому что всегда и при самых разных обстоятельствах любой нагоняй и наказание имели формальную основу, и, даже объявив ему взыскание, члены бюро признавали: «Ты уж пойми, никто всерьез этого дела не воспринимает, любому ясно, что такое «Рассвет» на самом деле, только отстающее хозяйство выпускать из поля зрения нельзя, так что носи выговорок, брат, авось следующий год будет для тебя поудачнее». Жил он уже с бесчисленным количеством этих самых выговоров, и если иной год выдавался без оных, то было это ему даже как-то непривычным, как не по росту сшитое пальто. Нельзя сказать, что не старался он исправить дело, но после первых неудачных попыток выработал для себя что-то вроде психологических ограничителей (главное — получить хлеба не меньше тринадцати центнеров с гектара, чтоб не попасть в областной доклад на активе, тогда ринутся сюда газетчики, начнут терзать комиссии. Лишь бы не самым худшим в области, а все остальное пустяк). И уж за эти тринадцать центнеров он бился не на жизнь, а насмерть, и тут уже не было иной раз и покоя, и сна, и орал он на помощников и заместителей, и сам лез на комбайн, чтобы показать, как рядки закруглять, и не давал покоя ремонтникам, и даже ребятню школьную, как в давние годы, выгонял на стерню подбирать колоски.

А нынешнее беспокойство не давало уверенности. Как мышь в подполе грызло сомнение, хоть и тихо. Да в этой тишине было самое подлое: оно ж не знаешь, где вылезет, с какой стороны проявится беда. Ждать бы, так приготовился б, а тут… Съездил в райком, по привычке обозначив разговор с первым: не готовится ли что? Первый был озабочен силосом и кормами, слабой активностью горожан на уборке овощей и срывами заготовителей, однако из разговора с ним Куренной ощущения опасности не вынес. Все было привычно и ясно, ни одного нового облака не висело над его многогрешной головой, и даже случайный эпизод с самоуправством Рокотова по части помидоров был еще в районе неизвестным.

В комнате молчали. Рокотов глядел в окно, Кулешов с напряженным лицом смотрел в пол. Помощнички. Опора. Черт бы вас всех побрал. Вот Туранова бы на вас. Стоп! Будто вспышка света. Вот где секрет беспокойства. Вот она причина. Да. Дело в том, что его обеспокоило появление Туранова. Отсюда опасность. Самая большая опасность за всю его председательскую жизнь.

ЗИМА

1