Стремнина

Оставалась единственная мысль, которой, теперь уж можно было себе в этом признаться, он оправдывал эти постоянные неуплаты. Никогда он не позволял себе воспользоваться гостеприимством Тихончука в неслужебных целях. Ни единого кусочка еды или глоток вина лично для себя. Нет, за столом у Александра Еремеевича он пользовался и тем, и другим, но домой никогда ничего не брал, хотя услужливый хозяин часто совал таинственные сверточки. Каждый раз Станислав Владимирович отвергал свою долю с демонстративным негодованием, хотя и знал от жены, что Тихончук иногда к празднику готовил для его семьи специальные наборчики. Алла регулярно платила за них сумму, которая была указана на обертке, и вручала деньги шоферу. Так что с этой стороны все было в порядке. А потом, кто бы мог предположить, что может возникнуть разговор, подобный сегодняшнему. Саша всегда был так широк по характеру, так любил размахнуться, так презирал мелочные взаиморасчеты, что иной раз Немирову было стыдно заводить разговор о какой-нибудь трешке. Были случаи, когда заползал в мысли крамольный вопросик: а почему эти самые пакетики, даже за самую справедливую цену доступны именно ему, а не каждому обычному рядовому жителю города, но на этот вопрос всегда был готов ответ, заключавшийся в рассуждениях о том, что у Саши есть возможность без ущерба для общего дела и без нанесения какого-либо урона государству выделить некую толику дефицитного продукта своему личному другу. Есть, конечно, в этом определенный криминал, но свойства он сугубо морального, потому что интересы общества при сем не страдают. А вообще, мысли, подобные этой, приходили к нему относительно редко и особых жизненных сложностей и переживаний не доставляли.

— Значит, не можешь ничего сделать? — Саша глядел на него не то что с укоризной, а как-то даже сожалеюще, что ли. Дескать, вот таким мне тебя видеть совсем не хочется. — Не можешь? Так вот имей, пожалуйста, в виду, что Витальку я защищаю не потому, что страдаю за его будущее. Нет. Так ему, сукину сыну, и надо, жеребчику мышастому. Все, что зарабатывал, на баб спускал. Все ему мало было. Пальцем бы не пошевелил ради него, но тут уже другое. Вчера мой двоюродный братец явился. Как же, сыночек синим пламенем горит. Так вот, он мне поставил условие: или я спасаю его дитятко, или этот подонок на следствии сообщит кое-что для меня не очень радостное. Да ты не падай в обморок, ничего особенного не было, но это повлечет за собой повышенное внимание к моей персоне, к моим делам и клиентам, а там и твое имя всплывет и еще кое-кто обозначится. Тебе это нужно?

Нет, этого Станиславу Владимировичу не хотелось. Но он знал еще и то, что с Эдуардом никаких бесед вести не будет. Это было бы убийственно. На такие подвиги он не способен. Так что же делать?

— Ничем помочь не могу, — сказал он сухо и нетерпеливо, словно давая Тихончуку понять, что больше митинговать на вольно-неслужебные темы не собирается и что его ждут дела… — Если хочешь — поговори с Надеждой, она сейчас уже должна быть дома, но только имей в виду, все это по твоей инициативе и я ничего тебе не советовал.

— Та-ак, — Тихончук изобразил попытку встать, но так и не двинулся с места, только обозначив свое понимание намека. — Та-ак. Значит, такова цена твоей дружбы? Я пришел к тебе за помощью, а ты мне эдак сквозь зубы. Слушай, я чихал на все. У меня все в ажуре. Ни один Шерлок Холмс не придерется, но я хотел, чтобы не трепали твое имя. У меня несколько иные понятия о мужской дружбе, чем у тебя. Но сегодня ты меня поразил своей близорукостью, если хочешь. Неужели тебе трудно сесть напротив этого чертова следователя и сказать ему: «Милый мой, не лезь туда, куда тебя не просят. Если ты не послушаешь дружеского совета, у тебя пойдут нелады со службой». Пусть это будет голословной угрозой, но этот мальчишка струсит, даю тебе слово. Я много видел таких. У них, у нынешних, хребет жидковат, на пшеничном хлебушке росли, а мы на ржаном да с половой. Разница. Если хочешь, у них житейской сопротивляемости почти нет. Мамочки до тридцати лет им штанишки гладят.

— Вот что, Саша, я ничего не слышал из того, что ты говорил, — устало сказал Станислав Владимирович, глядя куда-то в сторону, — я ничего-ничего не слышал из твоих идиотских идей, которые своим происхождением обязаны уголовному миру. Ни с кем я говорить не буду, а вечером я пришлю тебе деньги, которые должен за те самые обеды-ужины.

Тихончук качнулся из стороны в сторону, засмеялся:

— Много же тебе придется платить, дружочек.

— Заплачу. Говори, сколько я тебе должен?

— Много.

— И все ж?

— Ты серьезно?

— Абсолютно.

— Ладно. Только имей в виду, это глупость. Даже если ты заплатишь деньги — это ничего не решит. Впрочем, пожалуйста.

Он вынул записную книжку, полистал ее, протянул Немирову. Станислав Владимирович хотел было взять ее в руки, но Саша покачал головой:

— Нет… Это, если хочешь, для меня сейчас важнее моей ресторанной бухгалтерии. Внизу листка есть цифра.