Стремнина

Станислав Владимирович натянул очки. На листке по датам были расписаны все его посещения. «4 апреля — три человека — сорок три рубля». «17 июня — набор. Стоимость двадцать восемь, уплачено пятнадцать». Внизу стояла цифра, обведенная красным карандашом — 611 рублей 78 копеек.

— Сволочь ты, — сказал Немиров, отталкивая руку Саши с блокнотиком, — если б я знал…

— А что бы ты хотел знать? — Тихончук побурел лицом, на лбу выступили бисеринки пота. — Что ты знать хотел? Ты думал, что я за добрые твои красивые глаза кормить-поить буду? Шиш. Когда приходил, чтоб есть и пить, думал, я за тебя шею подставлять намерен? Черта с два. Ты сам знал, что делал. Или такой уж невинный младенец? Не кривись, ты все понимал, только своя деньга к карману ох куда ближе, она ведь по-другому считается, чем государственная. Съел? Вот и выкладывай теперь все сразу! Погляжу я, как тебе это удастся. Ишь, аристократ духа. И получать хочет, и с дерьмом мараться не привык.

Немиров сидел, обхватив голову руками. Не то что мир только сейчас открылся ему во всей своей непривлекательности, нет. Он знал про все это, но только тогда это касалось кого-то другого, а сейчас навалилось на него самого, и это было самое трагичное. Сомнений в том, что сегодня же он выплатит эти треклятые деньги, у него не возникало вообще. Но оставалось чувство, чем-то схожее с тоской. Так бывает, когда вдруг из розовых представлений о человеке улетучивается все, что создавало ореол, и истина возникает в своем неприукрашенном виде. На мгновение Станиславу Владимировичу показалось диким, что он когда-то мог считать человека, сидящего сейчас напротив, милым и приличным, что принимал его в своем доме и доверял даже кое-какие тайны. Удивление было выписано сейчас на лице Немирова, и он будто заново разглядывал Тихончука. Пауза затягивалась надолго, и Саша не торопился ее прервать, просто он уже видел в жизни своей людей подобного типа. Сейчас шоковое состояние пройдет, и собеседник начнет рассуждать более трезво и здраво. Милая доченька Немирова зарабатывает в своем проектном институте сто двадцать рублей, а тратит на себя гораздо больше. Вот папочка и крутится. Резервов у него навряд ли много, и потому прекраснодушный жест с выплатой денег не стоит принимать всерьез. Пусть пока попереживает.

— Я прошу тебя покинуть мой кабинет, — Немиров чувствовал, что голос его дрожит от сдерживаемого негодования, — я очень прошу тебя… и еще вот что: забудь сюда дорогу. В судьбе твоего племянника участия принимать не буду. Я больше знать не хочу всей вашей семейки. Деньги будут у тебя вечером. Это все.

— Прекрасно. — Тихончук собрал свои бумажки, аккуратно уложил их в папку. — Прекрасно, друг мой. Это очень хорошо, что ты не хочешь мараться знакомством со мной. Однако подумай еще. Все не так просто, как тебе хотелось бы. А впрочем, не буду тебя агитировать. Сам думай, на то у тебя и голова. Будь здоров!

Он вышел, и шаги его еще долго слышны были Немирову. А может быть, просто казалось, что слышны. Во всяком случае, давление наверняка подскочило. Хорошо, что таблетки здесь, в сейфе. Вот мразь. Значит, и вся его дружба была нацелена на то, чтобы опутать. Друг. Таких друзей…

В буфет идти уже не хотелось. Сидел за столом, обхватив голову руками, и думал. Деньги есть. На книжке восемьсот рублей. Надо сегодня же вернуть все до копейки. И никаких связей с этим сукиным сыном. Запутать, замарать надумал. Не выйдет. А может, все ж рискнуть и с Эдиком поговорить? Одно другому не мешает. Деньги отдать и поговорить.

4

— Это все со стороны, — сказал Гришин, — это все со стороны так, Иван Викторович. Со стороны всегда все кажется гораздо проще. С Князевкой мы тебе, конечно, помогать будем, тут вопросов нет, хотя мощность нашего управления ты сам знаешь. Тут в один год дело не решишь. И в два тоже, между прочим. Так что приготовься к страданиям, Иван Викторович. Дело ты себе взял, скажем прямо, тоскливое. Это мое тебе самое дружеское предупреждение.