Стремнина

Туранов, по своей давней привычке примерять конечные возможности каждого разговора, на этот раз чуял почти тоску: уходили драгоценные минуты, а дела не виднелось. Но тут уж на судьбу жаловаться не приходилось: вместе с подсобным хозяйством судьба подбросила ему необходимость общаться и решать вопросы с этим хитроватым мужиком, у которого не то что не вырвешь что-либо для дела, но того и гляди, как бы не потерять свое. На широком, немного красноватом лице Сергея Семеновича не мог он прочитать абсолютно ничего, что говорило бы о склонности договориться. Небольшие карие глаза, казалось, совершенно были лишены возможности двигаться в орбите: будто взяли их вот так, установили и оставили в одном стандартном положении, немигающие, недоверчивые, словно говорящие: «Шустрый ты человек, директор, дошел до Москвы, заставил мое ближайшее начальство подчинять тебе интересы района на некоторое время, а все ж для меня ты просто человек, навязавший мне неправильное решение, и что бы то ни было, я с ним не соглашусь». А рычагов у Гришина оставалось еще предостаточно: в селах — сельсоветы, архитектура района, которая может замордовать уточнением каждого сооружения, и ничего тут не сделаешь, все по закону. Территориально все вопросы определял райисполком, который тоже, по желанию Гришина, может кое-что из замыслов Туранова подретушировать. Не будешь же за каждым пустяком бегать и жаловаться в обком, да и не тех привычек Иван Викторович.

— Слушай, Сергей Семенович, и все ж насчет недостроенных домов. Плотина почти готова, года через два начнут затопление, а куда ж мы с тобой людей поместим? Надо ж приходить к какому-то мнению.

— Тебе сколько денег дали на подсобное?

— Кое-что дали.

— Наверное, кое-что. Откуда б ты задолженности семь миллионов платил за «Рассвет». А я понимаю, по-партийному решить вопрос нужно было бы так: деньги эти Минсельхозу отдать, если они у твоего министерства лишние, и развивать тот же «Рассвет» на обычных началах, как Конституцией определено. Это было бы правильно.

— Твой «Рассвет» через пять лет вообще стал бы голым пустырем. Скажи спасибо, что спасаю его от такой судьбы, которую ему вы предопределили, хозяева, туды вас… От семи до тринадцати центнеров хлеба с гектара. Да вас судить надо за такое.

— Поговорили, — усмехнулся Гришин. — Ты вот что, положение в нашем сельском хозяйстве сам наверняка понимаешь. Если прямо сказать, запустили. Деньги нужны, строить нужно в селе… Тут, я прямо скажу, спорить с тобой не буду. Не время сейчас землю раздергивать по таким куркулям, как ты. Если миллионами ворочаешь, так, выходит, тебе все можно?

— Не я миллионами ворочаю. Пятнадцать тысяч тружеников завода ворочают. А их кормить-поить нужно. Твой район должен областной центр всем необходимым снабжать, а ты что? Вот и приходится мне самому о своих людях думать, чтоб у тебя землица не по семь центнеров давала, а по тридцать семь, а то и пятьдесят семь. Вот это дело. А если моих сил не хватит, так другие помогут. Да только, видать, не ты.

— Ругаться с тобой не хочу. — Гришин потер массивный, чисто выбритый подбородок, встал, прошелся перед Турановым, сел напротив. — Я ведь сам инженер, только дорожник… Но на селе всю жизнь. Цену хлебу знаю, так что не хвастай, что на комбайне пришлось работать и в поле знаешь, что к чему. Я хочу тебя послушать, чтобы понять: а вдруг в том, что ты говоришь, есть резон? Слушаю и согласиться не могу. Промышленность должна заниматься промышленными делами, а сельскими делами — село. Тут ты меня не собьешь. И считаю ошибкой, что ты получил в свои руки такую махину. От этого не отступлю.

— И зря. Ты глянешь, что будет в этой дыре через три — пять лет.

— Согласен. Сделаешь конфетку, тут сомнений у меня нет. А что дальше? Как это все отразится на положении дел в стране, во всех таких вот хиреющих селах? Меня вот что волнует. Ведь может появиться соблазн раскидать колхозы и совхозы таким вот как ты молодцам. К чему это приведет?