Стремнина

Туранов нажал кнопку. Если б на месте был Седых. Неужто ушел? Нет, щелкнул регистр, зажглась лампочка. Бодрый голос заместителя:

— Слушаю, Иван Викторович.

— Зайди-ка. И вот что, возьми с собой документы по донецкому и кольскому заказам. Все документы, вплоть до отгрузки.

— Понял, Иван Викторович, — голос Седых спокоен и выверен, как всегда, до ноты.

— Ты посиди, Савва Лукич, — сказал Туранов, — ты посиди. Сейчас мы весь твой узелок распутаем раз и навсегда.

— Да я к тому, Иван Викторович, — Кужелев вроде бы извиняющимся голосом заговорил, — я к тому, что вроде бы украдкой все это у нас. А почему украдкой, когда есть честная работа?

— Прав ты, и не объясняй больше ничего. Прав. Я мог бы сказать тебе, личной моей вины в этом нет, потому что как раз в эти сроки ездил я в командировки и бумаги за меня подписывали другие. Но я не буду этого говорить, потому что вины снять с себя не могу. Я — директор завода, и вина тут моя. Мне и исправлять.

— Может, мне уйти сейчас, Иван Викторович? — Кужелев понимал, что разговор сейчас будет не из приятных, а Седых был любимцем Туранова, это знал на заводе каждый подсобник. Савва Лукич, вспыхнувши гневом от житейской несправедливости, отходил быстро и уже сейчас, понаблюдав реакцию Туранова на свое сообщение, пожалел даже о своем поступке. Седых был к месту, это Кужелев знал из опыта своей жизни и по результатам нескольких месяцев работы заместителя директора, и вот теперь он мог стать свидетелем бури, которую вызвал сам, и роль эта ему уже совсем не нравилась, хотя бы потому, что здесь был замешан Евгений Григорьевич, один из людей, к которым Савва Лукич питал уважение.

— Иди, — Туранов кивнул головой, — иди, Савва Лукич. Спасибо тебе за разговор и не думай ни про что. Твой поступок правильный, и я бы даже не возражал, если б ты вынес вопрос этот на совет бригадиров, и чтоб позвать туда моих заместителей и прочих ответственных лиц до начальников цехов и отделов включительно, и чтоб рабочий класс сам сказал администраторам свое мнение по поводу подобной химии. А алхимику я сейчас по первое число…

Кужелев поднялся, тяжело вздохнул, пошел к двери. Хотел было еще что-то сказать, повернулся лицом к Туранову, даже рот раскрыл, но потом махнул рукой и открыл дверь. Здесь, на пороге, столкнулся он с Евгением Григорьевичем, несколько суетно протянул ему руку, сказав вполголоса: «Вот нескладность, а…» — и ушел. Седых не успел подумать ничего о причинах этого не совсем понятного его поведения, потому что, подняв глаза, оказался перед разъяренным Турановым, уже вышедшим из-за стола и пылавшим праведным гневом, даже, можно сказать, рвавшимся в драку:

— Звали, Иван Викторович?

— Звал? Не то слово… А ну-ка расскажи, друг любезный, ты что ж это вытворяешь? Ты знаешь, что ты делаешь? Приписки. За это по нынешним временам в тюрьму сажают. А я не хочу быть твоим сокамерником. Не можешь работать — уходи. Вот тебе, как говорят, бог, а вот — порог.

Лицо Седых дрогнуло. Он положил принесенные папки на стол, одернул почему-то галстук и, стараясь говорить как можно спокойнее, попросил разрешения выйти на минуту.

— Нет, ты погоди! — Туранов стал напротив него. — Выйти ты успеешь… Ты мне ответь на вопрос, а потом уж просись. Я мечусь по всей стране, добываю материалы, чтоб избавиться от проклятого недогруза, чтоб сдавать заказы точно в срок, чтоб никто мне вслед пальцем не показывал, потому что недогруз — это обман, это химия, как сами рабочие говорят. А ты за моей спиной…

Он бросал слово за словом, обращаясь к присевшему за стол Седых. Не глядя на бумагу, он знал, что сейчас пишет Евгений Григорьевич. Сейчас им, Турановым, руководила ярость, потому что, приходя во второй раз к директорскому креслу, он нашел, как ему казалось, ответ на проклятый вопрос: как директору обойтись без недогруза, как избавиться от этой чумы, которая трясет каждого руководителя, занятого производством материальных ценностей. Сколько прекрасных биографий прервалось на проклятой формулировке: «приписки». А ведь тут зачастую вина не столько директора, сколько тех, кто ему поставляет материалы. Но, возвращаясь к директорскому креслу, Туранов решил, что он будет снабженцем-экспедитором, кем угодно в длинном ряду людей, достающих материалы, только не приписчиком. И вот ближайший из его помощников, в его отсутствие…

Седых встал и положил перед ним бумагу. Заявление. Просит освободить от занимаемой должности в связи с переходом на другую работу.

— Скатертью дорожка, — почти прокричал Иван Викторович и громадными буквами черкнул резолюцию, — ты меня избавил от необходимости уволить тебя как несоответствующего… Вот так.

Седых почти выхватил у него из-под руки бумагу, аккуратно сложил ее и сунул во внутренний карман пиджака. Потом, будто сразу успокоившись, раскрыл одну из папок: