Стремнина

Обычно немногословный, стеснительный, Гриша Чернолихов довольствовался тем, что коротко поддерживал своего дружка Кисляева, с которым они были из одной орловской деревни. Но когда начинался серьезный разговор, Гриша Чернолихов, известный в прорабстве книгочей, мог даже и поспорить, особенно с задиристым, ядовитым Уваровым, главным спорщиком в бригаде.

— На таких весь старый мир держался, — продолжал Чернолихов, с трудом преодолевая свое прямо-таки девичье волнение. — Живи для себя — вот их закон. А теперь законы другие… Вот они и бесятся, и бунтуют, и дают нам бой.

— И частенько не без успеха, — добавил Кисляев.

— И все гудят, все гудят… — Голос Гриши, вначале слегка позванивающий от волнения, постепенно начинал крепчать. — Очень любят погудеть о свободе личности. Но из них-то, как известно, и выходят самые лютые душители свободы. Ну как же не держать таких в уздечке? Они не только себе портят жизнь. Они другим мешают жить.

— Погоди-ка! — вмешался тут Уваров, давно жаждавший по какому-нибудь случаю затеять перепалку с Гришей, и не потому, что расходился с ним во многом, а так, от любознательности. — Насчет уздечки я согласен. Крикунов как-то одергивать надо. Но одергивают-то не только их, а заодно и меня?

— А ты это чувствуешь? — участливо осведомился Гриша.

— Я не толстогубый.

— Видать тебя, чувствительный… — усмехнулся Гриша. — Ты вот раскаиваешься, что остался с нами, и все рвешься отсюда. И даже злишься, что остался здесь. Вот и получается, что ты больше всего думаешь о себе. Так кто же ты, а?

— А про себя что скажешь? — спросил Уваров.

— Все мы пока не святые, да еще с придурью, — не замедлив, ответил Гриша. — А раз так — разумные ограничения для нас не вредны. И они совсем не мешают жить.

— Значит, ты считаешь, настанет время, когда каждый человек будет думать только о других, а о себе — никогда?

— Это уже самоотречение. Его не будет.

— И не может быть! — воскликнул Уваров, вытягиваясь над столом и щуря монгольские глаза. — У каждого — свой характер, свои ин-ди-видуальные черты. Как их вытравлять? Природа не позволит. И не зря человек всегда много думал о себе. Да так и будет думать.

— И думай! — ответил Гриша. — Но не больше, чем о других. И не всегда прежде всего о себе. В этом вся суть.

В этот момент входная дверь открылась, и все, оглянувшись, увидели за порогом Бориса Белявского.

В те дни, когда шла разгрузка баржи, Арсений Морошка появлялся в прорабской лишь поздно вечером. Только заслышав его шаги, Геля отрывалась от машинки. Арсений провожал ее спокойным, задумчивым взглядом, ничем не напоминая ей о том, что она не сдержала своего слова.

На брандвахте Гелю всегда поджидал Белявский. Он, как часовой, торчал у дверей ее каюты. Его бесило, что Геля так долго задерживается в прорабской, но, всячески охлаждая свой пыл, он старался быть мирным и ласковым. Его здорово обнадеживало, что Геля отказалась от своей мысли перейти в прорабскую, о чем ему было известно и от Обманки и от Сысоевны.

Всякий раз, встречаясь с Белявским, Геля повторяла ему одно и то же: «Уезжай! Слышишь?» И немедленно скрывалась в каюте. Но вчера она задержалась у двери и заговорила с особенной резкостью:

— Что ты все ловишь меня? Что ты все ждешь от меня? Я тебе все сказала. Скройся с глаз! Надоело!

— Один я не уеду, — сказал Белявский.

— Уе-едешь!

— Я знаю, что у тебя на уме, — не выдержав, заговорил Белявский сквозь зубы. — Но этому не бывать. Так и знай.

— Что захочу, то и будет!

— Не будет!

Встретясь теперь со взглядом Белявского, Геля замерла в тревожном ожидании. Она поняла, что после вчерашнего разговора Белявский уже не в состоянии спокойно дожидаться ее появления на брандвахте. Может быть, он даже решил, что и не дождется ее нынче, а потому и отправился в прорабскую. К тому же Белявский, вероятно, считал, что, встретясь с Гелей не наедине, как прежде, а на людях, он убедительнее всего заявит ей о своих чувствах, о своих серьезных намерениях, и это основательно смутит не только Гелю, но и ее друзей.

Увидев Белявского, притихли в недоумении и гости Гели. Но Белявскому было лишь на руку их замешательство. Стараясь не упустить удачный момент, не надеясь на приглашение, он быстро присел на порог.

— Ко мне? — спросил его Арсений Морошка суховато, определенно догадываясь, что явился он к одной Геле, и гадая, к чему приведет его внезапное посещение. — Говори. Я слушаю.

— Я не к тебе, я к жене, — ответил Белявский и строго поджал губы; именно эти слова ему и хотелось сказать, когда он явится в прорабскую, сказать перед всеми парнями, в совершенно трезвом виде и с подобающей случаю серьезностью.

Геля поняла: так и есть, он задумал смутить ее перед людьми. Опять он осмеливался попирать ее волю. Опять… Вся побледнев от того особого спокойствия, какое всегда являлось предвестником ее бунта, Геля не спеша поставила блюдце на стол и, криво усмехаясь, выговорила раздельно:

— Не было и нет у тебя жены!

— Была и есть, — упрямо возразил Белявский.