Стремнина

— Помешай, — напомнил ей Морошка, усмотрев, что закипевшее варенье поднялось до краев таза, и, потянув его запах всей грудью, похвалил: — Запашисто!

— Отпробуйте, — радостно предложила Геля.

— Ужо, за самоваром…

Вновь отойдя от плиты, Геля продолжала свою мысль:

— И вообще, Арсений Иваныч, я считаю, у природы многому учиться надо… — Она застеснялась, боясь быть неправильно понятой. — Верно ведь, а? В ней все естественно, разумно… А какая в ней тишина!

— За сердце берет?

— Как музыка.

Арсений улыбнулся ей устало и благодарно.

— Вы счастливый человек, Арсений Иваныч, — продолжала Геля, видя, что ее откровение приятно Морошке. — Вы здесь выросли. Вы с детства все знаете.

— Где там все, хотя на обучении у природы я на самом деле с малолетства, — ответил Арсений. — У нее надо обучаться всю жизнь. Дружба с нею не хуже дружбы с умным человеком. Она и накажет, если заслужил, и обласкает, и развеселит, и пошепчет что-нибудь занятное на ухо…

Он внезапно замолчал и, нахмурясь, склонился к двери.

— У бани шумят, — сказал он, поднимаясь с пола. — Опять какая-то заваруха.

II

Баня ютилась на берегу Медвежьей. Поблизости от нее, сторожко наблюдая за тем, как хрустальные струи речки мечутся меж темных валунов, вырываясь к Ангаре, высился одинокий кедр. На просторе он нарастил так много сучьев и раскинул их так широко, что в его густейшей кроне даже в знойные полдни держался особый, мягкий мрак, какой держится лишь в таежном подлеске. Оттого, что стоял он одиноко и гордо, весь в бобровом меху хвои, он был самым приметным деревом на здешнем побережье.

В это лето, будто напоказ всей тайге, он был сплошь увешан огромными шишками. Они вспыхивали на солнце капельками свежей золотистой смолки. Многие восторгались его могучестью, красотой и плодовитостью:

— Чемпион! Ну и мускулатура!

— Подыми-ка столь…

Когда баня уже дотапливалась, сюда явился Игорь Мерцалов со своими приятелями. Во время разгрузки баржи они не показывались и близко у запретной зоны. Отделились от общего котла, чтобы не встречаться с бригадой за одним столом. Питались всухомятку, чаще всего консервами, какими снабжал их в избытке Борис Белявский: он ежедневно ходил по ближним прибрежным поселкам, добывая продукты для прорабства. День-деньской дулись в карты. Рабочие, бывало, заговаривали с Морошкой о том, что не мешало бы прогнать их с Буйной. «Надо бы… — охотно соглашался Морошка. — А как без них? Начнем рвать — в бригаде рук не хватит. Откуда взять? Других не пришлют». Мерцалов и его приятели пришли с бельишком в свертках из газет.

— Чистота — залог здоровья, — заговорил Мерцалов, весьма приветливо кивая рабочим, стоявшим у бани. — Пррравильно рассуждаю, а?

Ему ответили не сразу, с неохотой:

— Еще бы! Ты философ…

— И какая память на лозунги!

— Не надо комплиментов! — поспешил перебить их Мерцалов, естественно не находя ничего хорошего в таких оценках своей личности, а лишь одно лукавство.

— И тут на даровщину! — выйдя из предбанника, пожалуй, скорее с удивлением, чем в сердцах, подивился Сергей Кисляев. — У вас было много свободного времени. Могли мыться каждый день.

— Часто тоже вредно. Для кожи.

— И как только узнали!

— Почуяли дымок.

— На готовое у вас верхнее чутье, как у хороших гончих, — сказал Кисляев. — Только зачем вам мыться? За картами не пропотеешь…

— Много ты понимаешь, — ответил Мерцалов и даже хохотнул пренебрежительно. — Когда карта не идет, тут такие нервные затраты, так прошибает…

— Сочувствую, но в последнюю очередь…

— Эгоисты вы!

И все-таки он, очевидно, не терял надежды побаловаться первым парко́м. Одним глазом подал знак приятелям следовать за собой: дескать, пока отступим, нельзя лезть напролом, а там добьемся своего. Они отошли в сторону от бани, где валялись чурбаки и колотые дрова. Уселись там, закурили: приготовились к длительной осаде.

Вскоре Кисляев, поручив солдатам Зубкову и Гурьеву прибраться в бане, вышел на волю и, подойдя к настырным чужеспинникам, заговорил:

— Все сидите?

— Мечтаем о братстве и равенстве, — ответил Мерцалов.

— Зря мечтаете, — отрезал Кисляев. — С такими, как вы, никогда у нас ни братства, ни равенства не будет.

Сергей Кисляев отправился к брандвахте — созывать рабочих в баню. Хлопоча с истовой солдатской старательностью, Зубков и Гурьев не сразу расслышали глуховатые удары топора. Потом донесло треск и слабый шум. Солдаты выскочили из бани и обомлели: под кедром валялись два сука, Зеленцов и Бабухин обдирали с них шишки, а Мерцалов тюкал топором в гущине изувеченной кроны.

Увидев солдат, идущих к кедру напористым шагом, подтянуто, строго, Бабухин и Зеленцов подхватили тяжелые сучья и поволокли их прочь…

Солдаты остановились под кедром. Белокурый, широкогрудый Иван Зубков по привычке, как всегда перед серьезным разговором, поправил на себе ремень, выкрикнул:

— Товарищ Мерцалов! — От возмущения и растерянности его щекастое лицо с небольшими усами залилось темным румянцем. — Что вы делаете? Вы же портите дерево!

— У него вон их сколь, сучьев-то, — ответил Мерцалов.