Стремнина

— Опять ты… — поморщился Морошка.

— Ничего, с тобой я могу быть и бабой. Тем более что я не верю в твою любовь. Знаю я вашего брата! Вы только и глядите…

— Опять…

— Уходи, ненавистный! С глаз долой! — закричала Обманка, грудью двигаясь на Морошку. — Видеть тебя не могу! Стоит тут, как Христос…

— Чудная ты, непонятная, — проговорил Арсений, слегка отступая. — От тебя всего жди. Ты и сама, поди, не знаешь, что через минуту сделаешь.

— Вон отсюда!

…Спустя полчаса Арсений уже шел вверх по реке. Высоко задирая нос, лодка пошлепывала днищем по воде, словно пытаясь взлететь над темной, свинцовой стремниной.

Как и в полдень, над Ангарой было сумеречно. Правый берег терялся во мгле, и река с одним берегом, да и то густо задымленным, казалась чужой и очень дикой. Судов не видно и не слышно было. Река будто вымерла. Только черные воро́ны, стая за стаей, летели над рекой на запад, к устью. Никогда еще Арсению не приходилось видеть такое множество ворон, озабоченно летящих невесть куда, словно им отказали в здешнем краю. И отчего-то тревожно было смотреть на кочующие вороньи стаи. И смутно было на душе…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Марьяниха, подвижная и ловкая, быстро и неутомимо прокладывала путь: то ныряла под ветки подлеска или в лаз — просвет в буреломе, то бежала по колодинам, то пробиралась среди огромных камней, обросших мохом и разукрашенных оранжевой ржавчиной.

По неопытности Геля изрядно отставала от бакенщицы, но та зря не окликала, не торопила, и временами Геле казалось, что она идет в тайгу одна, совсем одна. А ей как раз и хотелось-то побыть одной.

Тайга поразила Гелю несказанно, как только она оказалась в ее глухомани. Здесь стояло удивительное всепокоряющее безмолвие, благостный, первозданный покой. Высоченные, сочные травы таили густой сумрак, какой стоит лишь в бездонных, недвижимых омутах. Огромные кудлатые кедры высоко поднимали жилистые ветви, отягченные гроздьями шишек, и терпеливо, не шелохнувшись, ждали, когда они дозреют на солнце. Вековые гладкоствольные лиственницы высились по склонам гор, как золоченые колонны в чудесном храме, поднимая над тайгой зеленые облака хвои; заслонив собою почти все небо, они стояли совершенно неподвижно, величавые, полные солнечного света. Хотя бы заскрипело, пожаловалось на старость сухостойное дерево, где-нибудь обломилась давно отмершая ветка и прошумел отколовшийся от скалы камешек… Хотя бы пролетела с дерева на дерево белка, выпорхнул глухарь или заплакал на елке рябчик, отбившийся от своего выводка… И лишь изредка до слуха Гели долетал едва уловимый, очень мелодичный посвист, скорее всего, какой-то крохотной сопровождающей ее пичужки. Но под этот посвист, долетавший нечасто, тишина тайги становилась особенно чуткой, живой и мудрой.

Геля и не заметила, как оказалась во власти тайги. Ей надо было поспешать за Марьянихой, и она шагала осторожно, стараясь не шуршать травой, не ломать веток, не хрустеть сушняком. Она шла, всем существом своим впитывая покой тайги, с каждым шагом все более поражаясь его безграничностью и всесильностью. Она не могла насладиться этим покоем, как человек, вырвавшийся из подземелья, не может насладиться свежим воздухом, а исстрадавшийся от жажды — водой из родника. Тем временем — сама собой — постепенно утихала в ее душе тревога. Еще не успела Геля дойти до места, где вся земля под редкими деревьями по южному склону горы была покрыта густой, лаковой листвой черничника, как с нею свершилось настоящее чудо. А пока она с большим увлечением собирала ягоды, в ее душе уже полностью утвердился покой, схожий с тем, какой царил вокруг. И однажды, собравшись съесть горстку ягод, Геля поняла, что чему-то улыбается, как не улыбалась последние дни.

Из тайги Геля вернулась внутренне обновленной и несказанно признательной Арсению Морошке. Это он заставил ее пойти по ягоды. Все последнее время ничто не пугало Гелю так, как мысль, что недавняя близость Морошки к Обманке может оказаться живучей. Стараясь как-то забыться, Геля целыми днями сидела за машинкой. Она заготовила целую гору мешков из марли. Ее глаза так уставали, что вечерами она шила иногда вслепую. Но тревога так и не покидала. И вот сегодня, встретив ее на крыльце прорабской, Морошка сказал решительно:

— Хватит стучать.

— А мне скучно без дела, — возразила Геля.

— Сходи за черникой.

— Хорошо бы… — нешумно порадовалась Геля. — Так хочется варенья! Слюнки текут, как подумаю. Но с кем?

— Иди с Марьянихой, — ответил Морошка, у которого, не иначе, уже состоялся разговор с бакенщицей, матерью его маленьких подружек. — Она здешняя, места знает. Да и небоязлива.

…Корзина с черникой так оттянула руки, что Геля, едва выбравшись из таежной крепи, разом опустила ее у своих ног.

— Ой, ну и тяжесть!

— Не зарилась бы, — заметила ей с улыбкой Марьяниха.

— Очень уж варенья захотелось. Прямо страсть!

— Сластена, видать?

— Да нет, никогда сластеной не была.

Одетая во все мужское, издали похожая на подростка, Марьяниха остановилась рядом с Гелей, но корзину на землю не опустила — торопилась домой. На всякий случай спросила: